«Форель» Михаила Кузмина

Опыт гностического прочтения

I. Лёд, ручей, форель

II. Близнецы. Двуединство

III. Маска. Личина соблазна

IV. «Таинственный обмен»

V. «Зеленая страна»

VI. «Шекспир ещё тобою не дочитан...»

VII. «Человек в больших очках»

VIII. «Таинственный обмен»

Глубокое увлечение Михаила Кузмина гностицизмом общеизвестно. Возможно, оно началось в период его итальянских путешествий, о чем он сообщает в письме Чичерину от 13 января 1897 г.: «...Я положительно безумею, когда только касаюсь веков около первого; Александрия, неоплатоники, гностики... меня сводят с ума и опьяняют... Я чувствую, что рано или поздно могу выразить это и хоть до некоторой степени уподобиться Валентину и Апулею...». Здесь обращает на себя внимание упоминание как гностиков в целом, так и одного из виднейших гностических мыслителей 2 века — Валентина. Но, возможно, интерес к гностицизму пробудился у Кузмина ещё раньше — во время путешествия по Египту и посещения Александрии, которая была одним из центров гностицизма в начале нашей эры.

Гностическими идеями и образами, в явном или скрытом виде, пронизан целый ряд стихотворений и поэм Кузмина. Особенно следует выделить поэтический цикл «София. Гностические стихотворения» из книги «Нездешние вечера» (декабрь 1917 – март 1918). Подзаголовок говорит сам за себя, и каждое из восьми стихотворений цикла отражает метафизическую систему древних гностиков. Уже само число «восемь» связано с гностическим представлением о выходе за пределы седмирично членимого времени («семи дней Творения») и приобщении к Вечности (впоследствии этот образ встречается и в ортодоксальном учении Отцов церкви).

В нашем исследовании мы постараемся показать связь с гностицизмом одного из самых загадочных произведений Михаила Кузмина — поэмы «Форель разбивает лёд».

 I. Лёд, ручей, форель

Если в ортодоксальном христианстве образ рыбы интерпретируется как символ Иисуса Христа, то у гностиков рыба нередко означает душу, «уловленную» в сети вещественного мира. Возможно, один из источников такой интерпретации — евангельская притча о неводе:

Еще подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода,
     Который, когда наполнился, вытащили на берег...           
     Так будет при кончине века... (Матф. 13, 47–49)

Физический мир, в котором обитают воплощенные души, предстает в ряде древних текстов как «вместилище вод»:

...В начале словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою.» (II Пет. 3, 6)

Но что же означает, в таком случае, «лёд», который на протяжении всей поэмы пытается пробить «форель» — человеческая душа, чтобы вырваться из «ручья» материального мира?

Согласно гностическим воззрениям, души «пойманы», «пленены» для пребывания в земном мире Демиургом — «князем мира сего». Между этими падшими, «уловленными» душами и высшим миром Любви и Света — Плеромой — расположена трудноодолимая преграда, которую охраняют Архонты, управители звездных систем. Её-то и необходимо преодолеть — «пробить» — тому, кто стремится к высшей свободе, силится выйти за пределы материи и связанного с ней плотско-душевного, «животного» мировосприятия. Согласно гностическому трактату «Пистис-София» («Вера-Мудрость»), стремящейся ввысь душе надлежит преодолеть «12 эонов» (своего рода миров, или уровней сознания), разделяющих её с Плеромой; «12 ударов» — частей, на которые разделена поэма М. Кузмина, — соответствуют числу этих эонов. В таком контексте обращённое к читателям объяснение автора:

А знаете? Ведь я хотел сначала
Двенадцать месяцев изобразить

И каждому придумать назначенье

В кругу занятий легких и влюбленных…

— представляется наполовину шутливым. Заметим, что в конце поэмы раздаются двенадцать ударов часов — новогодняя полночь:

Слышно, на часах в передней

Не спеша двенадцать бьёт...

То моя форель последний

Разбивает звонко лёд.

Именно реалии более высоких миров (в данном случае — 12 эонов) отражаются в земных делах и событиях. Такими соответствиями пронизаны образные системы Валентина, Василида и других гностических теологов.

Форель, т. е. душа, пытающаяся пробить «лёд отчужденности», чтобы выпрыгнуть из «ручья» материальности и узреть небо, — центральный образ поэмы. Пребывание «под водой» вещественно-телесной жизни не дает душе узреть Истину и позволяет созерцать лишь «тени» — бледные, расплывчато-смазанные отображения высшей реальности:

Ударь, форель, проворней!

Тебе надоело ведь

Солнце аквамарином

И птиц скороходом — тень.

Аквамарин (буквально – «вода моря») — голубовато-зеленый цвет, в который под водой окрашивается солнце; а пролетающие птицы воспринимаются как «тени». Все это напоминает рассуждение Платона (философа, весьма авторитетного для гностиков) о «пещере», в которой заключены на земле души. В «пещере» восприятию доступны лишь смутные отражения и отблески Мира идей:

...Ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры... и видят они только то, что у них прямо перед глазами... Люди обращены спиной к свету ...который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная... стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников... Разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?.. Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

Покидая «пещеру», человек, согласно Платону, должен

…начинать с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем на отражения в воде... а уж потом — на самые вещи... И наконец... этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце... не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде...»

Как видим, образы восприятия «солнца в воде» у Платона и Кузмина почти полностью совпадают.

Сказанное позволяет понять уже самые первые строки «Форели»:

Ручей стал лаком до льда:

Зимнее небо учит.

Леденцовые цепи

Ломко брянчат, как лютня.

Отражение зимнего неба на «лаковой» поверхности льда соответствует отражению платоновского Мира идей в земной действительности. Последняя (как сковывающая души) представлена в образе «леденцовых цепей»: помимо созвучия «лед-леденец», здесь можно усмотреть намек на обманчиво-сладкую — «леденцовую» притягательность земной жизни, «вкус» которой сопровождается, к тому же, приятной «музыкой»: «брянчат, как лютня».

Обратим внимание на слова «...Небо учит».

Согласно Платону и гностикам, Высший мир (Мир идей) наставляет души, погрязшие в иллюзиях земного бытия, обучая их преодолению преград (в поэме — «разбиванию льда») и духовному восхождению. Здесь следует вспомнить Учителя из «Гностических стихотворений» самого Кузмина, чтобы уточнить, что означают в его образной системе Учитель и Учение:

Разве по ристалищам бродят учители?

Разве не живут они в безмятежной обители?

(Голубой, голубой хитон!)

Хотите ли воскресить меня, хотите ли

Убить уста, что покой похитили?

(И никто не знает, откуда он)...

По мнению большинства комментаторов, это сказано об Иисусе, который традиционно изображается в голубом хитоне. Именно «навстречу» ему и его Учению «вздрогнул» весь мир, явленный здесь в образе «цирка»:

…Казалось, весь цирк сверху донизу

Навстречу новому вздрогнул Адонису.

(И никто не знает, откуда он)...

Заметим, что в стихотворении выражен именно гностический взгляд на Иисуса, явившегося из «неведомых высших сфер» («никто не знает, откуда он») и прошедшего множество «эонов» на пути к Земле («сверху донизу»).

В другом стихотворении того же цикла («Рыба») об Учителе и его учениках сказано:

Умильно сидеть возле

Учительной руки!

— Рыбачат на плоском озере

Еврейские рыбаки...

В этом стихотворении встречается тот же образ рыбы-души, что и в «Форели»:

Поймай, поймай! Благовестия

Самой немой из рыб.

Брошусь сам в твои сети я,

Воду веретеном взрыв!

«Взорвать воду» — как это похоже на «разбивание льда» форелью! Образность стихотворения восходит к словам, сказанным Иисусом своим ученикам:

...Идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставивши сети, последовали за ним. (Матф. 4, 18-20)

Такую же связь между Учителем, его учением и душой-рыбой мы находим и в «Форели», однако здесь «учит» уже само «небо», что соответствует гностическим представлениям и восходит не только к Библии, но и к небесным «архетипам» Платона.

Учит — именно отражаясь во льду, как в зеркале...

II. Близнецы. Двуединство

 Почему в первом вступлении к поэме, при описании разбивающей лед форели, говорится о дружбе? —

Чем круче сжимаешься, —

Звук резче, возврат дружбы…

Видимо, в связи с тем, что форель одна не может пробить лед, для этого недостаточно усилий одной рыбы. Точно так же, согласно античным гностикам, «пробить» преграду, мешающую взойти в Высший мир, душа может только соединившись с другой душой (чаще всего с душой гностического учителя). Здесь следует упомянуть древнеегипетское представление о том, что души творятся богами попарно — и поэтому каждый человек призван найти в земной жизни своего двойника и «воссоединиться» с ним. Подобный взгляд отразился в знаменитом платоновском «Пире», где высказана идея о том, что первоначально человек был создан двуединым. Отсюда гностики и почерпнули свою уверенность в том, что «пробить преграду» можно только путём повторного воссоединения «отпавших друг от друга» частей первоначально двуединой сущности — души.

В «Пире» об этом говорится так:

...Тогда у каждого человека тело было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же... и у каждого на круглой шее два лица... А было этих полов три... мужской искони происходит от Солнца, женский — от Земли, а совмещающий оба этих — от Луны, поскольку и Луна совмещает оба начала.

После распада изначального двуединства — в мире появилось, согласно Платону,

...Влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу... Когда кому-либо... случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. (Перевод С. К. Апта)

Сравним сказанное с описанием в «Форели» взаимоотношений главного лирического героя и его друга:

О, этот завтрак так похож

На ярмарочных близнецов:

Один живот, а сердца – два,

Две головы, одна спина...

...И тайна непонятна нам.

Буквально вырази обмен, —

Базарный выйдет феномен...

Что бы ни подразумевалось тут под «базарным феноменом» и «ярмарочными близнецами», — настоящие ли сиамские близнецы, или же «базарный» трюк с двумя клоунами, — в контексте поэмы подразумевается, конечно, не физическая, но духовная реальность единения двух родственных душ:

Ты просыпался — я не сплю,

Мы два крыла — одна душа,

Мы две души — один творец,

Мы два творца — один венец...

В приведенных строках уже содержится намек на дальнейшее развитие сюжета: «не спящий», т. е. духовно бодрствующий, лирический герой призван в некий миг пробудить своего друга, впавшего в состояние духовной смерти, чтобы, вновь объединившись с ним, разбить, наконец, «лед» забытья и смерти:

– Я слышу сердца стук, теплеет кровь...

– Не умерли, кого зовет любовь...

– Что первым обновленный взгляд найдет?

– Форель, я вижу, разбивает лед...

…Первая встреча-знакомство героя со своим другом происходит в театре, во время представления «Тристана и Изольды» Вагнера, и сопровождается упоминанием о всё той же рыбе, бьющейся об лёд:

И вот я помню: тело мне сковала

Какая-то дремота перед взрывом...

...А легкий стук внутри не прерывался,

Как будто рыба бьет хвостом о лед...

Я встал, шатаясь как слепой лунатик,

Дошел до двери... Вдруг она открылась...

Из аванложи вышел человек

Лет двадцати, с зелеными глазами...

...Как сильно рыба двинула хвостом!..

Безволие — предвестье высшей воли!..

Эта первая встреча — не только пролог к будущим событиям, но и их предчувствие. Вступление, «вход» в новую жизнь символизирует дверь — «дошел до двери». Следующее упоминание двери находим при описании иной, на этот раз трагической, встречи с другом, «уловленным» в магический аквариум. О маге, заколдовавшем друга, говорится:

Он отворил в стене, с ужимкой, шкаф

И отскочил за дверцу...

Эта вторая «дверца» открывает, как и первая, новую эпоху во взаимоотношениях героев...

Интуиция, предузнавание грядущего характеризует главного героя и далее. Так, наблюдая за купальщиком («Седьмой удар»), он вопрошает:

...Намек? Воспоминанье?

Всё тело под водой

Блестит и отливает

Зеленою слюдой.

Точно так же, в дальнейшем, описывает он превращение друга в «аквариуме»:

Сквозь кожу зелень явственно скользила…

Несколько ранее главный герой, находясь в игорном доме, ощущает свою сопричастность к страданиям друга, пока ещё ему неизвестным:

...Под выкрики крупье

Просиживал я ночи напролет.

Казалось мне, сижу я под водою.

Зеленое сукно напоминало

Зеленый край за паром голубым...

И сам друг, посещая его перед своим окончательным падением, — предчувствует своё будущее, горько жалуясь:

...Несокрушимо окружен стеклом я

И бьюсь как рыба!

Все эти предощущения сбываются, наконец, в момент встречи главного героя с «уловленным в аквариум» другом:

...Стоял аквариум, покрытый сверху

Стеклом голубоватым, словно лед...

...Там на стуле,

На коленкоровом зеленом фоне

Оборванное спало существо...

Сквозь кожу зелень явственно сквозила...

А рыба бьет тихонько о стекло...

Состояние одного из «близнецов-двойников» мгновенно передаётся другому — независимо от физического расстояния между ними…

…Неразрывно связаны между собой в поэме ещё двое. Эта пара «двойников» — девица Анна Рэй и её возвратившийся с того света жених Эрвин Грин («Шестой удар»). Состояние одного из сразу распространяется на другого. Так, Анна замечает, что её жених очень странно себя ведет:

Я видела: не чтишь святынь,

Колен не приклонял,

Не отвечаешь ты «аминь»,

Когда поют хорал,

В святой воде не мочишь рук,

Садишься без креста...

Но вскоре и она сама оказывается в точно таком же положении:

...Молиться ей невмочь...

III. Маска. Личина соблазна

Какая же сила разлучила главного героя с его другом — и ввергла последнего в состояние «аквариумного» оцепенения, духовной смерти?

Попытка темных сил соблазнить душу, завладеть ею — начинается, согласно гностическим представлениям, в момент, когда душа испытывает первое воздействие Света. Библейское повествование говорит, что Змий окликнул Еву непосредственно после дарования человеку Божьей заповеди — не есть с дерева познания добра и зла...

В поэме темное начало выступает под маской красавицы Эллинор, с которой друг главного героя впервые встречается в то же самое время и на том же месте, где происходит знакомство и самих «близнецов». Эллинор – одна из форм имени Елена (греч. «солнечная»). Однако в последнем слоге её имени — «нор» — можно увидеть и указание на север — область холода и тьмы:

Луна как будто с севера светила…

В любом случае свет, связанный с этой красавицей, весьма сомнительного свойства — он не греет, а, напротив, леденит:

...В широкое окно лился свободно

Голубоватый леденящий свет…

Это описание относится к разыгрываемому на сцене спектаклю, но ведь в «леденящем свете» предстает и сама Эллинор! Присмотримся внимательнее к её образу. Вот она внезапно появляется в ложе:

...Никто не видел, как в театр вошла

И оказалась уж сидящей в ложе

Красавица, как полотно Брюллова...

Призрачное («никто не видел») проникновение красавицы на спектакль дополняется призрачным же, иллюзорно-недостоверным её нахождением в ложе:

...Я не был с ней знаком, но всё смотрел,

На полумрак пустой, казалось, ложи...

Я был на спиритическом сеансе...

Итак, ложа, где находится Эллинор, кажется главному герою «пустой», она покрыта «полумраком», в который проникает, как мы уже видели, лишь «голубоватый леденящий», т. е. мертвенный, свет со сцены. Описание обретает окончательную цельность благодаря заключительным словам:

Я был на спиритическом сеансе...

Но спириты имеют дело с духами и привидениями, а не с живыми людьми!..

О «свойствах» этой «красавицы, как полотно Брюллова» (не зря упомянуто «полотно» — знак искусственности, безжизненности), — свидетельствует следующее описание:

Такие женщины живут в романах,

Встречаются они и на экране...

За них свершают кражи, преступленья,

Подкарауливают их кареты

И отравляются на чердаках.

Нереальность» красавицы подчёркнута сопоставлением её с вымышленными героинями романов и кинофильмов. Сама же красавица изображена как сеющая зло и смерть, ведь из-за неё

...Свершают... преступленья...

И отравляются на чердаках.

Хотя Эллинор по своим масштабам несопоставима с библейским олицетворением зла — с Вавилонской блудницей из Апокалипсиса — однако между ними явно есть сходство. И состоит оно в том, что обе являются вампирами!

О Вавилонской блуднице сказано:

Я видел, что жена была упоена кровию святых и кровию свидетелей Иисусовых. (Откр. 17, 6).

А друг главного героя так описывает последствия вторжения Эллинор в его жизнь:

...Не в силах... Погибаю...

...Во мне иссякли

Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже!

И подкрепленья нет и нет обмена!..

Налицо — явные признаки вампира, высосавшего из человека, вместе с кровью, все жизненные силы...

А ведь несколько ранее друг героя заявлял:

Забывчивость простительна при счастье,

А счастье для меня то — Эллинор...

И ещё ранее он, любуясь ею, говорил:

...Если бы ты видел,

Как поутру она в цветник выходит

В голубовато-серой амазонке, —

Ты понял бы, что страсть сильнее воли...

Именно такой таинственной властью, лишающей жертву собственной воли, обладает, согласно преданиям, настоящий вампир...

Эллинор характеризуется своеобразной цветовой гаммой. В только что приведенных строках она — «в голубовато-серой амазонке» (такой костюм — указание на властность женщины, способной, подобно мифическим амазонкам, господствовать над мужчинами). Серый цвет характерен вообще для вампиров; голубоватый же — говорит о родстве с потусторонней реальностью, с той «зеленой страной», о которой у нас разговор впереди («Зеленый край за паром голубым!..»)

При первом появлении Эллинор (в театре) для неё характерны другие цвета:

Теперь она внимательно и скромно

Следила за смертельною любовью,

Не поправляя алого платочка,

Что сполз у ней с жемчужного плеча...

Здесь цветовая символика уже предельно ясна: алый цвет крови и «жемчужная» бледность кожи — неоспоримые признаки вампира...

Метод воздействия Эллинор на пленённого её красотой юношу состоит во внушении ему «здравого смысла» по отношению ко всему чудесному, необычайному, романтическому, — одним словом, ко всему тому, что связывает его душу с душой его друга и чем руководит единящий их «ангел превращений». Совершив сверхусилие и ненадолго вырвавшись из плена Эллинор, юноша жалуется другу:

...Наш ангел превращений отлетел.

Еще немного — я совсем ослепну,

И станет роза розой, небо небом,

И больше ничего! Тогда я прах

И возвращаюсь в прах...

Последние слова апеллируют к наказанию, наложенному Богом на согрешившего Адама:

Ибо прах ты, и в прах возвратишься (Быт. 3, 19)

И совсем скоро сбывается всё, чего юный друг героя так боялся... Однако теперь это нисколько его не пугает и воспринимается уже как нечто должное, обыденное, неотменимое:

— Я все хотел тебе писать, но знаешь,

Забывчивость простительна при счастье,

А счастье для меня то — Эллинор,

Как роза — роза и окно — окно.

Ведь, надобно признаться, было б глупо

Упрямо утверждать, что за словами

Скрывается какой-то «высший смысл».

Итак, я счастлив, прямо, просто — счастлив...

Счастье» юноши, ставшего жертвой «женщины-вамп», заключается в забвении даже совсем недавнего прошлого — когда самая мысль о том, что

...Станет роза розой, небо небом…

— представлялась ему подобием смерти:

...Тогда я прах

И возвращаюсь в прах!..

И даже в забвении того, на что он так недавно жаловался:

...Иссякли

Кровь, желчь, мозги и лимфа…

— отнятые, присвоенные, «выпитые и съеденные» вампиром... Наконец, он полностью забывает и о своем совсем недавнем визите к другу. Об этом говорится весьма определенно:

Дней через пять я получил письмо...

— Я все хотел писать тебе, но знаешь,

Забывчивость простительна при счастье...

Приходят письма к нам на пятый день.

Выходит, письмо было отправлено в самый день визита (видимо, во второй половине дня), однако же отправитель уже успел к моменту написания письма запамятовать об их только что произошедшей встрече. Ведь он сообщает адресату:

— Я все хотел писать тебе...

 Такова сила вампирической магии, последовательно погружающей жертву в полную амнезию...

IV. «Таинственный обмен»

О вампирах в поэме — и прямо, и косвенно — говорится немало. Все действие «Второго удара» разыгрывается в Карпатах, которые традиционно считаются краем вампиров:

Кони бьются, храпят в испуге

Синей лентой обвиты дуги.

Волки, снег, бубенцы, пальба.

Что до страшной, как ночь, расплаты?

Разве дрогнут твои Карпаты?..

Кони — в страхе перед нечистой силой. «Синяя лента» — возможно, знак небесной защиты. Волки — оборотни, «волкодлаки», на которых охотятся «страшной ночью» преследователи вампиров, подвергая себя смертельной опасности. — Таково содержание народных преданий, отраженных в приведённых строках. Посетив дом друга в Карпатах, главный герой замечает:

Вот какое твоё домовье:

Свет Мадонны у изголовья,

И подкова хранит порог.

Эти две детали наглядно отличают дом друга от жилищ вампиров. Само собой разумеется, последние не терпят священных изображений (будь то икона или статуя Мадонны), а также боятся железа, из которого состоит не только «приносящая счастье» подкова, но и пуля, способная сразить вампира.

Но и в доме друга «проливается кровь». Однако её «пролитие» имеет совершенно противоположный смысл — «антивампирский». Эта кровь — «знак охраны». С помощью неё совершается обмен силой, единение жизней, дается клятва верности:

Кровь за кровь, за любовь — любовь.

Мы берем и даем по чести...

...Побледнел молодой хозяин,

Резанул по ладони вкось...

Тихо капает кровь в стаканы:

Знак обмена и знак охраны...

Чем же отличается этот «обмен» от вампирического присвоения крови и жизни? А тем, что этот обмен — символ братания. Здесь описан известный разным культурным традициям способ побрататься, «обменяться жизненной силой». Этот обряд символизирует вечный союз между друзьями — в корне противоположный вампиризму. Никто из друзей, в отличие от вампирши Эллинор, не присваивает себе силы другого, не губит, но поддерживает его жизнь, сообщает ему новые силы:

...Мы берем и даем по чести...

Знак обмена и знак охраны...

Противопоставление обряда братания вампирическому присвоению прямо отмечено в тексте:

...Не богемских лесов вампиром —

Смертным братом пред целым миром

Ты назвался, так будь же брат!

Братство провозглашается «пред целым миром» и, одновременно, «у нас в остроге». Такое отождествление земного мира с местом заключения — чисто гностическое: ведь «князь мира сего» — Демиург — уловил души, ввергнув их в материальный мир, как в некую «темницу». В этом «остроге», согласно мнению гностических мыслителей, действуют законы равного воздаяния, справедливости — в отличие от Вышнего мира — Плеромы, где царит чистое милосердие:

А законы у нас в остроге —

Ах, привольны они и строги:

Кровь за кровь, за любовь — любовь...

Сам себя осуждает Каин...

Спасительный обмен жизненной силой — «за любовь — любовь» — ещё дважды упоминается в поэме. Первый раз — когда друг жалуется главному герою:

...Во мне иссякли

Кровь, желчь, мозги и лимфа... Боже!...

И подкрепленья нет и нет обмена!

А их нет — поскольку скрепленное ранее клятвой священное единение между друзьями разрушено вторжением вампирической «красавицы» Эллинор... И еще раз упоминается «обмен» — когда с его помощью главный герой воскрешает своего друга, возвращает его к жизни:

– Румяней щеки, исчезает тлен...

– Таинственный свершается обмен...

– И ангел превращений снова здесь?

– Да, ангел превращений снова здесь.

Воздействие «материализма» Эллинор, отрицающего все чудесное и ведущего к духовной смерти, окончательно преодолевается возобновлением «таинственного обмена». И этим обменом вновь руководит «ангел превращений»…

Но прежде другу героя надлежит пережить гибель, полностью вкусив воздаяние за свое предательство:

…Чтоб вновь родиться, надо умереть.

Будущее предательство друга главный герой предчувствует уже в Карпатах — в момент самого братания:

Отчего ж твои губы желты?

Сам не знаешь, на что пошел ты?

Тут о шутках, дружок, забудь!..

…Мы берем и даем по чести,

Нам не надо кровавой мести:

От зарока развяжет Бог,

Сам себя осуждает Каин…

Побледнел молодой хозяин…

Это психологически очень точное описание. Ведь желтые губы — свидетельство будущей неверности друга (желтый — цвет ревности и предательства), а бледность говорит о нерешительности:

…Побледнел молодой хозяин…

Да и упоминание о Каине намекает на то, что предательство в данном случае равносильно убийству…

Темная сила, олицетворяемая вампиршей Эллинор, на время победила — и друг, плененный ею, направился в потусторонний мир, оказался в царстве мертвых. В Писании о подобной последовательности событий говорится так:

Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостию уст своих овладела им. Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как олень на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается в силки, и не знает, что они — на погибель её… Потому что многих повергла она ранеными и много сильных убиты ею: дом её — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти. (Прит. 7, 21-27).

Вот об этом царстве мертвых, многообразно изображенном в поэме, мы и будем далее говорить.

V. «Зеленая страна»

«Стояли холода, и шел “Тристан”…» — так начинается «Первый удар» в «Форели». «Тристан и Изольда» Вагнера — опера о любви, завершается смертью главных героев. Следовательно — о торжестве смерти над любовью. И сама Эллинор — как мы уже знаем, вестница смерти, — появившись «ниоткуда» в театральной ложе,

…Внимательно и скромно

Следила за смертельною любовью…

Лучше суть этой оперы не охарактеризуешь!

Заметим, что сюжет поэмы, начавшись со «смертельной любви», т. е. любви, несущей смерть, — завершается описанием любви воскрешающей:

– Я слышу сердца стук, теплеет кровь…

– Не умерли, кого зовет любовь…

Мы полагаем, что в этом переходе от любви смертоносной к любви оживляющей — суть и смысл всей поэмы.

Но возвратимся к теме смерти и мертвых. Она задается уже во «Втором вступлении», где автор описывает страшный сон, им увиденный: к нему приходят в гости мертвые — «ожившие», но не воскресшие:

Глаза у них померкли

И пальцы словно воск,

И нищенски играет

По швам убогий лоск.

Забытые названья,

Небывшие слова,

От темных разговоров

Тупеет голова…

А уже в «Первом ударе», хотя и намеком, представлен сам потусторонний мир, как бы наплывающий со стороны «Исландии, Гренландии и Туле»:

Стояли холода, и шел «Тристан».

В оркестре пело раненое море,

Зеленый край за паром голубым,

Остановившееся дико сердце.

Холод» — один из символов смерти, как и лед:

…Голубоватый, леденящий свет…

Образ «раненого моря» может содержать намек на ущербный, неисцелимо «раненый» материальный мир, представляемый традиционно как «бушующее море». Ну, а уж «остановившееся сердце» — несомненный признак кончины. Кстати, этот же образ встречается в поэме ещё раз — в момент узнавания главным героем своего заколдованного друга в «аквариуме»:

…И легкий треск и синий звон слилися…

Американское пальто и галстук…

И кепка цветом нежной rose champagne.

Схватился за? сердце и дико вскрикнул…

Остановившееся дико сердце» и «дикий вскрик» героя, схватившегося за сердце — параллель здесь очевидна, и появляется вопрос: не перешел ли главный герой в описанный миг вслед за своим другом в иной мир? Не умер ли он, чтобы «вытащить» друга из состояния смерти?.. Однозначного ответа нет. Но весь дальнейший текст двусмыслен по отношению к тому, в каком мире происходит воссоединение двух, отныне неразлучных, душ, — в земном, или же потустороннем? Об этом мы поговорим чуть позже…

Теперь же возвратимся к событиям в театре. Упоминание о спиритах:

…Я был на спиритическом сеансе,

Хоть не люблю спиритов…

— а также о Луне — «светиле мертвых» — дополняют образ ощущаемой за театральным действом «зеленой страны», т. е. потустороннего мира:

…Зеленый край за паром голубым!

В этом контексте, заметим, «зеленый край» описан как страна мечты и сокровенных стремлений. Совсем другое отношение к «зеленой стране» сложится у героя впоследствии, когда предательство друга станет очевидным:

…Так вот она, зеленая страна! —

Кто выдумал, что мирные пейзажи

Не могут быть ареной катастроф?

И тогда уже мечты о «зеленом крае» предстанут как бред:

…Неужели мне могли присниться

Бредни про зеленую страну?

Зеленый край» связывается с темой «живых, но не воскресших» мертвецов в рассказе Эрвина Грина:

…Там светит всем зеленый свет

На небе, на земле,

Из-под воды выходит цвет,

Как сердце на стебле,

И все ясней для смелых душ

Замерзшая звезда…

«Сердце на стебле», поднявшееся над водой материальности, — известный разным традициям символ «преодоления» душой физического мира. Так, существует буддийское предание о том, что Будда Шакьямуни однажды узрел все земные существа как кувшинки в водоеме, часть которых была ниже воды, часть — вровень с ее поверхностью, а самые развитые духовно — уже возвышались над волной...

Второй раз образ «сердца на стебле» встречается в конце поэмы, где «сердце» трансформируется в «розу»:

...И в твоем зеленом взоре

По две розы на стебле.

Этот образ мы рассмотрим подробнее в конце нашего исследования.

Ещё один важный образ содержится во «вставной» части поэмы, в рассказе моряка Эрвина Грина: это образ «замерзшей», т. е. умершей, звезды —

...И все ясней для смелых душ

Замерзшая звезда...

Для душ, осознающих свою разлуку с земной жизнью, но не достигших вышней духовной обители — «все ясней» их промежуточное, трагическое положение — состояние «не воскресших». Их «звезда» — судьба — мертвенно холодна...

Звезда вновь загорается только в финале поэмы:

...Нету слов, одни улыбки,

Нет луны, горит звезда...

Луна — печальное светило призраков — исчезла, и вновь зажглась «звезда» светлой судьбы...

Живым покойником», как мы сказали, возвращается Эрвин Грин к своей невесте, ждавшей его много лет. Придя из «северной земли», где «светит всем зеленый свет», моряк способен менять свой облик:

...Румянец нежный заиграл,

Зарделася щека...

...Чудесной силой наделен

Зеленый блеск очей...

Но почему мы причисляем Эрвина Грина именно к «ожившим, но не воскресшим»? Вспомним, что при его появлении собака «завыла, морду подняла». Именно так, согласно легендам, реагируют псы на мертвых и призраков. Анна Рей упрекает Эрвина:

...В святой воде не мочишь рук,

Садишься без креста...

А это — явные признаки нечистой силы!..

И цвет глаз (вспомним: «Из аванложи вышел человек // Лет двадцати, с зелеными глазами»), и обстоятельства появления, — живой встречается с мертвым, — все это сближает образ моряка Эрвина с образом друга главного героя: оба — и моряк, и друг — более всего нуждаются в любви и приятии — такими, какие они есть. И невеста — Анна Рей — делает свой выбор, притом что присутствие смерти и призраков — «блуждающих огоньков» — заполняет все вокруг:

И легкий треск, и синий звон,

И огоньки кругом,

Зеленый и холодный сон

Окутал спящий дом...

Как это соответствует обстоятельствам встречи главного героя с его другом! —

...И легкий треск и синий звон слилися...

И, подобно Анне Рэй, давшей прямой ответ жениху:

 — Быть может, душу я гублю,

Ты, может, сатана:

Но я таким тебя люблю,

Твоя на смерть жена!

— главный герой тоже должен «принять в сердце» своего друга, пребывающего в состоянии смерти (очевидно, смерти духовной):

А голос пел слегка, слегка:

— Шумит зеленая река,

И не спасти нам челнока,

В перчатке лайковой рука

Всё будет звать издалека,

Не примешь в сердце ты пока

Эрвина Грина, моряка.

Заметим, что «в перчатке лайковой рука» — это рука не Эрвина Грина, но утраченного друга:

...Перчатки лайковые, серый галстук...

А «зеленая река», конечно, тесно связана с «зеленой страной». Что это за река? Может быть, Стикс? Или Ахеронт? И «не спасти нам челнока» — нельзя вернуть «челнок Харона», перевозящий души на другой берег...

И вот главный герой осознает, наконец, вредоносность, «гибельность» той самой «зеленой страны», которой в начале поэмы он так восхищался. И, осознав это, он обращается к другу:

Открой, открой зеленые глаза!

Мне все равно, каким тебя прислала

Ко мне назад зеленая страна!

Я — смертный брат твой...

Именно благодаря этому братству, самоотверженной преданности главного героя — его друг становится единственным воскресшим среди других мертвецов, упомянутых в поэме.

В число последних, возможно, входит и «неведомый купальщик» из «Седьмого удара». То, что он ныряет в речку (т. е. в материальный мир), совершая «падение» —

...Нырнул с обрыва вниз...

— сближает его с «падшими душами» других героев. Правда, на связь его с ними, в том числе и с заключенным в «аквариум» другом главного героя, — текст лишь намекает:

...Намек? Воспоминанье?

Все тело под водой

Блестит и отливает

Зеленою слюдой.

Образ «купальщика» в какой-то мере перекликается с образами других «утонувших и не воскресших», а именно — художника (прообраз которого — известный живописец Н. Сапунов, друг Кузмина): «...художник утонувший топочет каблучком», моряка Эрвина Грина — и, наконец, друга главного героя в его «аквариуме»:

...Сквозь кожу зелень явственно сквозила...

Особенно интересно замечание автора, обращенное к купальщику:

А был бы ты умнее,

Так стал бы сам Нарцисс.

Образ Нарцисса, самовлюбленного и потому, в определенном смысле, «двуединого», следует сопоставить с «двуединством» главного героя и его друга:

...Мы два крыла — одна душа...

Одиночеством «купальщика» дополняется его схожесть с «невоскресшими», что и вызывает, по отношению к нему, реплику автора:

А был бы ты умнее...

VI. «Шекспир ещё тобою не дочитан...»

Шекспир в поэме упоминается дважды. В первый раз лирический герой, после ухода друга, видит в его домашней библиотеке раскрытый том Шекспира:

...Вы только что ушли, Шекспир

Открыт, дымится папироса...

«Сонеты»!!..

Дымящаяся папироса — как бы знак продолжения первого разговора с другом в театре (видимо, во время антракта):

...Меня он принял будто за другого,

Пожал мне руку и сказал: «Покурим!»

Как сильно рыба двинула хвостом!

Узнавание «двойника», в момент перекура с ним и «дымящаяся папироса» в библиотеке — безусловно, звенья одной цепи. Так беседа друзей оказывается связана с «Сонетами» Шекспира, одним из лейтмотивов которых, как известно, является тема близкой дружбы. Встретившись же с заточенным в «аквариуме» собратом, главный герой напоминает ему:

Я — смертный брат твой.

Помнишь, там, в Карпатах?

Шекспир ещё тобою не дочитан,

И радугой расходятся слова.

Последняя строчка может относиться не только к беседе между друзьями, но и к самим шекспировским «Сонетам». Они ещё «не дочитаны», поскольку их содержание тесно связано с судьбой самого героя. А в то время, о котором здесь говорится, ещё не все обстоятельства его судьбы проявились. Например, Сонет 144 (а он находится в конце книги, которая как раз «не дочитана») посвящен следующей теме:

Две страсти — безнадежность и блаженство —

Всегда со мной по обе стороны:

Дух добрый — муж, краса и совершенство,

А злобный демон — в образе жены.

Чтоб скорбью низвести меня до ада,

Стремится ведьма ангела прельстить,

И, спесью замарать невинность рада,

Святого хочет в беса превратить.

Боюсь, что худшее уже свершилось,

И понимаю, на свою беду:

Мой друг с моей подругой подружились,

И он, наверно, у неё в аду.

Пойму, что мне предчувствие не лжет,

Когда злой ангел — доброго сожжет.

                                               (Пер. Д. Щедровицкого)

То, что содержание приведенного Сонета буквально «накладывается» на сюжет «Форели», очевидно. Символически «дочитывая Шекспира», друг главного героя переживает именно то, о чем говорится в Сонете 144. Поэтому высказывание:

Шекспир ещё тобою не дочитан

— имеет такое продолжение:

...И радугой расходятся слова.

И слова, и события, стоящие за ними в поэме, разнообразно-красочны, подобно радуге — «радугой расходятся»...

Первое упоминание о «радуге» находим в «Восьмом ударе»:

На составные части разлагает

Кристалл лучи — и радуга видна,

И зайчики веселые живут.

Чтоб вновь родиться, надо умереть.

Разложение» лучей рождает «радугу» многокрасочной жизни. Подобно этому и «разложение», производимое смертью, приводит к новой жизни — через воскресение. Подобный же образ радуги мы встречаем у М. Кузмина в стихотворении «Новый Озирис»:

В раздробленьи умирает,

Целым тело оживает...

...В теле умрет — живет!

Что не живет — живет!

Радугой сфер живет!

Зеркалом солнц живет!

Богом святым живет!..

Как видим, и здесь радуга — знак воскресения, символ новой, бессмертной целости того, что «умерло в раздроблении»...

Однако для того, чтобы воскреснуть, надо выйти из той самой «темницы», в которую завлекает души столь знакомый гностикам «князь мира сего» — Демиург...

VII. «Человек в больших очках»

Один из самых странных образов «Форели» — коллекционер, «человек в больших очках», окликающий главного героя, когда тот «дожидается случая» в игорном доме:

...Однажды

Ко мне подходит некий человек

В больших очках и говорит: — Как видно,

Вы вовсе не игрок, скорей любитель,

Или, верней, искатель ощущений...

Кем может быть этот «человек в больших очках» — если подразумевать гностический контекст «Форели»? Как следует из дальнейшего текста, именно в его «коллекции» томится в плену друг главного героя:

...Он отворил в стене, с ужимкой, шкап

И отскочил за дверцу. Там, на стуле,

На коленкоровом зеленом фоне

Оборванное спало существо...

Как видим, столь желанная вначале для главного героя «зеленая страна», бывшая апогеем его мечты, оказывается в конце поэмы всего лишь фальшивой декорацией — «коленкоровым зеленым фоном». Друг героя магически уловлен «коллекционером» в «аквариум» — иллюзорно-сонный мир деградации, увядания:

Вошли в каморку мы. Посередине

Стоял аквариум, покрытый сверху

Стеклом голубоватым, словно лед.

В воде форель вилась меланхолично

И мелодично била о стекло.

Кажущаяся реальность, созданная «коллекционером», обладает усыпляющим, гипнотизирующим воздействием, в ней — даже форель (как помним — образ души, старающейся пробиться к «солнцу» реальности) ведет себя «меланхолично»...

Да и все вещи в коллекции «человека в больших очках» несут на себе признаки ущерба, дефекта, деградации:

...Мушкеты, сломанные телескопы,

Подъеденные молью парики,

Да заводные куклы без ключей.

Последний образ особенно показателен: ведь цель «коллекционера» — не только лишить души?, т. е. превратить в «заводную куклу» друга главного героя, но и завлечь самого героя в свою «коллекцию», духовно его умертвив. Остается вопрос: догадывается ли с самого начала «коллекционер», что перед ним — «вторая половина» уже уловленного им пленника, почти полностью захваченного смертью и разложением? —

Есть у меня ещё одна забава,

Но не вполне закончена она.

Я все ищу вторую половину,

На днях, надеюсь, дело будет в шляпе.

Быть может, взглянете? — Близнец! — Близнец?!

— Близнец. — И одиночка? — Одиночка.

Согласно представлениям гностиков, Демиург — «князь мира сего», уловив земной мир вместе с находящимися в нем душами в некую «магическую иллюзию», существует за счет энергии — «искр» — порабощенных им сущностей. В отличие от высшего Мира Света, Жизни, Воскресения — мир земной подвластен греху и смерти, постоянно деградирует. Немалое число разумных существ, в нем обитающих, особенно «холики» (люди «плотские», в отличие от «душевных» и тем более «духовных») как раз и являются теми «заводными куклами без ключей», в число которых, по-видимому, «коллекционер» готовится включить и главного героя.

Почему же Демиург — «в больших очках»? Может статься, это связано с описанием «князя мира сего» — Иалдабаофа («Порождения Хаоса») в гностическом «Апокрифе Иоанна»:

...Его глаза были подобны сверкающим огням молний…  (Перевод М. К. Трофимовой)

В «приниженном», «бытовом» явлении Демиурга в поэме его огромные «сверкающие глаза» могли превратиться в «большие очки»... Но, возможно, «близорукость» Демиурга, выраженная очками, символизирует такой его характерный признак, как ограниченность, непричастность к истинной, духовной реальности. Эта черта Демиурга подчеркивается в том же «Апокрифе Иоанна». Там говорится, что его мать — София (Премудрость) —

...Создала его в незнании... И он соединился со своим безумием, которое есть в нем... ибо он — тьма незнания... (Перевод М. К. Трофимовой)

Одно из имен Демиурга — Сакла, что означает «неразумный». Сравним это с характеристикой «человека в больших очках» у М. Кузмина:

...Не нравился мне этот человек:

Казался он назойливым и глупым...

…Радость «Демиурга» по поводу его встречи со «второй половиной» уловленного юноши и надежда на закабаление этой «второй половины», т. е. главного героя, — оказались преждевременными. «Запаучить» эту «вторую половину», —

...Мне на мозги садилась паутина,

Подташнивало, голова кружилась...

— человеку в больших очках» не удаётся. Вместо этого происходит возвращение к истинной жизни — воскрешение — «первой половины»...

VIII. «Таинственный обмен»

Воскрешение друга свершается волшебным, магическим способом, — через возобновление того самого «обмена» (энергиями, мыслями, чувствами), который соединял друзей прежде — до того, как один из них был пленен вампирической «красавицей» — и оказался, в конце концов, под черномагической властью «коллекционера».

Вспомним первый момент «обмена» между героями — миг их братания — во «Втором ударе»:

...Тихо капает кровь в стаканы:

Знак обмена и знак охраны...

В «Четвертом ударе» этот мистический «обмен» энергиями между душами героев становится обыденно-человеческим и описывается как постоянный процесс их общения:

О, этот завтрак так похож

На оркестрованные дни,

Когда на каждый звук и мысль

Встает, любя, противовес:

Рожок с кларнетом говорит,

В объятьях арфы флейта спит...

...Мы два крыла — одна душа...

Однако уже здесь намечается — в виде «музыкального вступления» — расставание героев, которое приведет одного из них к духовной смерти. Ведь, наряду с гармоническими звуками рожка, кларнета, арфы и флейты, уже слышится и нечто иное:

...Вещает траурный тромбон —

Покойникам приятен он…

…На несколько часов вырвавшись из объятий «прекрасной Эллинор», друг сообщает главному герою о своих страданиях в связи с прекращением того самого «обмена», который до этого живил его душу. Здесь «обмен» олицетворяется как «ангел превращений» («обмен» и «превращение» — понятия достаточно близкие):

— Вот я пришел... Не в силах... Погибаю.

Наш ангел превращений отлетел.

Еще немного — я совсем ослепну...

Возобновление «обмена» изображено, как возврат «ангела превращений» при встрече друзей в доме «коллекционера». Именно новый «обмен» и возвращает заколдованного друга к настоящей жизни:

– Румяней щеки, исчезает тлен...

– Таинственный свершается обмен...

– И ангел превращений снова здесь?

– Да, ангел превращений снова здесь!

Так образ таинственного — и, одновременно, столь понятного — межчеловеческого «обмена», духовного общения и единения, проходит через всю «Форель». Именно благодаря «обмену» друг главного героя духовно воскресает — и, как мы сказали, становится единственным воскресшим среди других «возвратившихся» мертвецов, которые на поверку оказываются призраками. Не случайно первый вопрос, задаваемый героем оживающему другу, звучит так:

— Ты дышишь? Ты живешь? Не призрак ты?..

А ведь несколько человек, вернувшихся с того света в качестве призраков, нам уже известны из предыдущего текста. Напомним, что к ним относятся «непрошенные гости», включая «художника утонувшего» и «гусарского мальчика с простреленным виском», а также «возвратившийся» моряк Эрвин Грин.

Как раз поэтому вернувшийся к жизни друг, в ответ на вопрос: «...Не призрак ты?» — отвечает:

— Я первенец зеленой пустоты.

Мы уже знаем, что «зеленая страна» — это страна смерти, «тот свет». На поверку она оказалась не раем, но «пустотой». Следовательно, её «первенцем», т. е. вновь родившимся на этот свет из её недр, стал тот, кто реально вернулся к жизни...

Но в какой же мир возвратился друг главного героя? И где они оба теперь обитают — духовно живые и нераздельные, как прежде? На этот вопрос автор прямо не отвечает, предлагая нам два варианта понимания проблемы:

Живы мы? И все живые.

Мы мертвы? Завидный гроб!..

Двусмысленность новой жизни подчеркивается и описанием обстановки в старом доме, где друзья обитали прежде:

Два веночка из фарфора,

Два прибора на столе...

Веночки из фарфора, как известно, украшают могильные плиты; в то же время «два прибора», казалось бы, говорят о совместной трапезе в земном мире...

Впрочем, по мысли автора, это и не столь важно: духовно воскресшие, воистину живые души могут радостно обитать и взаимно обогащаться, пребывая в любви — как на Земле, так и в мире ином. Ведь им, в отличие от «невоскресших», доступно высшее бытие — Жизнь Вечная.

Вечная Жизнь символизируется расцветом четырех роз:

...И в твоем зеленом взоре

По две розы на стебле.

В каждом из глаз друга отражаются по две розы: это образы «расцветших», т. е. воскресших сердец, нераздельно соединенных между собой самой жизнью. И если в рассказе Эрвина Грина об ином мире, где

...Из-под воды выходит цвет,

Как сердце на стебле...

— сердце-роза» только «выходит из-под воды», пребывая в полном одиночестве; то теперь, после воскресения, два «сердца-розы» навеки вместе.

...По две розы на стебле…

— а всего их четыре. Главный герой и его друг живут одновременно в обоих мирах — земном и потустороннем...

Здесь присутствует и ещё один образ преодоления смерти, который проходит через всю поэму:

Слышно, на часах в передней

Не спеша двенадцать бьёт...

То моя форель последний

Разбивает звонко лед.

Вода как образ материального мира предстает в поэме в разных формах. Это и «раненое море», и «дальние моря», за которые ушел моряк Эрвин Грин, и речка, в которую прыгает «неведомый купальщик», и «зеленая река» потусторонней страны, и, наконец, аквариум, пленивший заколдованного друга. Точно так же и образ судна, перевозящего душу через «реку» или «море», встречается неоднократно. Это и не названный прямо, но подразумеваемый в опере Вагнера корабль; и «модель — голландский ботик» в доме друга, намекающий на отплытие — предстоящую разлуку; и судно, увезшее Эрвина Грина; и «челнок», который «не спасти», уносящий душу за «зеленую реку»... Все это — модификации образа ладьи, переправляющей души «на тот берег», столь значимого для гностической традиции.

   …Вода как образ вещественного мира, противостоящего духовной реальности — любви — встречается в «Песни Песней»:

...Ибо крепка, как смерть любовь... она пламень весьма сильный.
     Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её.  (8, 6–7)

Именно пламень любви, преодолевающий «большие воды» смерти, способен, по мысли М. Кузмина, воскресить умершего к новой, истинной жизни:

– Я слышу сердца стук, теплеет кровь…

– Не умерли, кого зовет любовь...

– И снова можешь духом пламенеть?

– Огонь на золото расплавит медь.

Жар любви и есть тот алхимический тигль, в котором простой металл («медь») земной жизни переплавляется в «золото» Жизни бессмертной, вечной...