Опять весна беснуется,

      Божествует душа,

И адом пышет улица,

      И небом изошла.

О, как ты смотришь пристально

      На зелень — как в меня!

За деревянной пристанью —

      Речной трамвайчик дня.

А с кем я в детство робкое

      Плыл дымом по реке, —

Под строчкой спит короткою

      В полынном парике…

Вновь май сошел, некошенный,

      Мальчишеской стопой,

Трамвайчик светел, кожаный,

      И я плыву с тобой —

Пока во сне встречается,

      Что ветер надышал,

И надо всем качается

      Воздушный жаркий шар,

Пока прозренья белый стих

      Бежит к реке, патлат, —

Растет Любовь из прелости

      И страхов, и утрат.

1989

Два оленя охраняют

Драгоценную корону

На надгробном сером камне.

Поперек зима легла.

Развороченные кроны.

Город Ровно.

Путь неровен.

Это руки Аарона.

Впереди — январь и мгла.

Впереди — двуликий Янус.

Ты пройди, а я останусь,

И в двусмысленную данность

Жизни бежевой вгляжусь:

Что-то сплошь нам

Встречи с прошлым

Предстоят: нас водят за нос,

Лишь для виду

В двери выйду —

И рожденным окажусь.

Два оленя скачут гордо.

К сожаленью, надпись стерта,

И корона увенчала

Изначальный, общий рок.

Плотник, пекарь иль сапожник —

Как сумел, меж дел тревожных,

Ты взрастить оленей нежных,

Чем стяжать корону смог?

Галаадских бег оленей

По надгробьям поколений,

Псалмопевца умиленье:

«Как олень спешит к воде —

Так, презрев земли двуличье,

Я Твое взыскал величье,

Сбросив имя и обличье:

Нет меня…

Но Ты — везде!..»

1989

— Господин Световидец,

Мое Вам почтенье!

Разъясните, прошу: что такое Земля?

— Школа Беглого Чтенья, —

Отвечал он, крылами во тьме шевеля.

— Что ж нам делать?

Разучивать знаков значенья

На борту утопающего корабля?..

— Он молчал. Задыхались от дыма поля.

— Господин Световидец!

Какие же тексты

Нас готовят читать?

Он шепнул:

— Замолчи

И раскройся, дрожа, ибо весь ты —

Текст,

Читаемый в тысячеокой ночи!..

1989

Река задвигалась, пошла Москва-река,

И я проснулся в колыбели:

Дома и клены, лица, облака

Вращались надо мной и пели.

Но вдруг игрушка выпала из рук —

Земля! И я вгляделся удивленно:

Как страшно! Обрывался каждый круг —

Жизнь дома, матери, жизнь облака и клена!

— Но вновь заснул. И только преступив

Пределы зренья, смутно стал гадать я:

В земле ли скрылся слышный мне мотив

Или упал в небесные объятья?

Меня иное зренье увело

Туда, где Лик неотделим от Слова:

И мать глядела, дерево цвело,

И дом стоял средь облака живого!

Нам верх и низ неведомы, пока

В суставы времени мы не врастаем,

Но небо движется — Москва-река,

И ждет, пока мы в облаке растаем…

1990

Клен запахнул полу тумана: так знобит,

Что избам и втроем под небом не согреться.

Но если человек рожден, чтоб был убит, —

Зачем цветным стеклом блестят окошки детства?

Зачем, умудрены от вещих снов, встаем

В осенних юных сил живительную сырость,

Коль избам не тепло под небом и втроем?

Зачем пропел петух, ворвавшись в то, что снилось?

Зачем, бесхлебно-худ, по-костромски смешон,

Высокомерный дух на русском Ланселоте

Спешит остановить вращающийся сон?

Он виснет на крыле, оторванный от плоти!

Но зимний мрак созрел, в глазах не так рябит,

Тебя ласкает хлад, куда же ты, куда же?

Ведь если человек рожден, чтоб был убит, —

Трем избам не заснуть и не согреться даже…

1990

Из трех берез, растущих на опушке,

Мне средняя милей.

Нет, не вина — воды налей

И поднеси в жестяной кружке.

Дай причаститься сей земле,

Покуда день, покуда лето.

Пусть славится богиня из Милета,

А мы с тобой и так навеселе!

Из трех дорог — трех проводов гудящих —

Мне средний путь милей.

Живительно-зеленый, терпкий клей

По жилам струн течет все слаще,

Вот облака сияющий ковчежец

Домчался к нам, как дар Океанид.

Пусть славится дельфийский Стреловержец,

А нас вода сильней вина пьянит!

Стоит над нами выдох Океана

В высоком ветре эллинских времен,

Как мачтовой сосной проколотый лимон,

Сочится солнце на поляну.

Три возраста судьба на выбор предлагает,

Но средний мне милей.

Нет, не вина, воды налей:

Она не гасит — зажигает.

Забыв про цель, мир движется по кругу,

Жарой ритмической пленен.

И мы, как высший дар, в сей день даны друг другу

По воле облаков, по прихоти времен!..

1990

Проходя по зимней деревне,

Я услышал ночью печальной

Голос поэзии древней

И изначальной.

Это деревья звенели

Обледенелые, это

Расстоянья длиннее

Становились к рассвету,

А секунды — короче.

И, на локоть от взрыда,

Звезд монгольские очи

Млели полуоткрыто.

Это ранней юности сполох,

Говорящих снегов острова,

И томами падали с полок

Льда пластинки, крошась на слова.

Раздвигая сумрака заросли

И до первых еще петухов,

Так деревни лицо прорезалось,

Удивленной звучаньем стихов.

1990

Даже в детстве, где августа внешность

Просветлялась, неся благодать,

Я не знал, что мой дом — Бесконечность,

Я не мог, я не смел это знать.

Я-то думал, что дом мой — древесный,

От крыльца до конька мне знаком,

И Луна в него входит невестой,

Солнце входит в него женихом.

Ну, а то, что ни разу их светы

Не сходились на свадебный пир,

Было разве что лишней приметой,

Сколь насмешлив забывчивый мир.

Ну, а позже философы, с пеной

У пастей, мне кричали: «Дурак,

Полагайся на плотские стены,

Ведь за ними — молчанье и мрак.»

Я же знал: то, что мыслит и веет

И во сне называется «мной»,

Пред палаткой из кожи имеет

Преимущество света пред тьмой.

Но и в юности, чья быстротечность

Листопадам сентябрьским сродни,

Я не знал, что мой дом — Бесконечность,

И что ею полны мои дни,

И все то, что уже наступило,

И все то, что еще не сбылось, —

Балки страсти, свободы стропила, —

Божьим взглядом прошиты насквозь!

1990

Истина находится в середине,

Как фитиль горящий посреди свечки,

Но душа догорает на треснувшей льдине

Посреди безымянной, безумной речки.

Истина находится в сердцевине,

Как поля пшеничные — внутри зерна,

Но тело вращается в бешеной лавине

Водопада времени — беспробудного сна.

Мыслью блуждающей, раненой кожей

Ищет забывшийся, алчет Адам

Внутрь отверзаемое Царство Божье

По мертвецов незабвенных следам.

Сеяли след и ступни и подошвы,

Даже копыт отпечатки на льду…

— Полно, опомнись, где ищешь — найдешь ли?

Он, умирая: — Жив буду, найду.

1990

Стал я мыслить светло и прямо —

Что ж, бывает, подкатит блажь.

Вдруг — стучатся в оконную раму:

Кто посмел? На третий этаж?!

То, презрев прямизны критерий —

Забулдыга, повеса, враль,

Заломив котелок метели,

Старомодный гуляет Февраль.

Вырожденец из рода Феба,

Он не терпит прямых углов,

Скособочилось, гнется небо,

Волоча переулков улов,

И смещенно, смешно и остро

Наклонившись на пятьдесят,

Старый двор — стратегический остров

Принимает пурги десант.

Стук условный кровного друга —

Он на улицу, как домой,

Звал меня в завихренье круга

С озаренной дороги прямой.

И, хоть я только что повенчался

С Музой Чисел, как циркуль, стальной, —

Я на встречу, все бросив, помчался,

Только двери вскричали за мной,

Строгий брак променявшим на шалость,

Позабывшим накинуть пальто:

Холод бил по щекам, но зато

Муза Отрочества возвращалась,

Муза радостных строк: Эрато!..

1990

Сеньоры, о, какую кару

Сей флорентиец заслужил?

Дадим, дадим ему гитару,

Чьи струны из воловьих жил!

За то, что он не по канону,

Не вняв словам святых отцов,

Изобразил в ките — Иону,

В Эдеме — голых молодцов

Под видом ангелов, без трона —

Христа, блаженных — без венцов, —

Заставим петь, как в годы юны

Он, что ни день, влюблялся вновь,

Как этот голос, эти струны

Любимым горячили кровь,

Как роща мая в час полночный

Внимала стонам молодым

В той жизни светлой и порочной…

Гитару старцу подадим!

Пусть он расскажет нам, откуда

На фресках, в красках и лучах

Губ человеческое чудо,

Желанье в ангельских очах?

Так властно смотрит гость небесный,

Что оторваться нету сил, —

Чей облик, страстный и прелестный,

Художник ныне воскресил?

Да, пусть он пеньем нам ответит,

Святой, безумец, еретик:

Чей свет ему доселе светит?

Чей голос в сердце не затих?..

1990

Глаз краснеющей ярости, ханский белок,

О востока растопленный гул!

Торопливый ковыль: Тохтамыш, Тоголок,

Гневной влаги глотки: Токтогул.

Кочевая, чужая, скользящая жизнь,

Ядовитого лезвия лесть.

Без терзаний, без жалости, без укоризн,

Без остатка прими все, как есть.

Вторглись орд безбородых лихие стрелки

В земледелия вольный предел,

Скрыли воды недвижные Леты-реки

Тех, кто тихой свободы хотел.

Это плоти восстание против души,

Деву в поле догнавший монах!

На рассвете в тумане коньки-крепыши,

Как младенцы в тугих пеленах.

Кочевая, чужая и близкая жизнь,

Зелье страсти в кипящем котле!

Только в оба смотри, только крепче держись

В конским потом пропахшем седле!

1990

— Ряженые! Ряженые!.

  — Зимняя Луна.

Ходят напомаженные,

   Просят у окна.

На плечах у ночи

  — Праздник на селе:

Светят очи волчьи,

  Бык навеселе.

Хрюкают и лают,

  Квакают, свистят…

Что они желают?

  Что они хотят?..

Гулкий голос бычий

    Говорит с тоскою:

— Дайте нам обличье

    Прежнее, людское,

Души наши стерты,

  Сгублены тела,

И зверины морды

  Нам Луна дала…

Нынче всюду праздник,

  Нынче счастья просят:

Облик безобразный

  Мы хотим отбросить,

Сердцем убедиться,

  Что Звезда права, —

Заново родиться

  В полночь Рождества…

— Молвите, а вы-то

   Кем на свете были?

Властью ли убиты,

   Иль себя убили?

С небом ли знакомы,

  Аду ли дружки?

Почему вы кони,

  Почему быки?..

— Нету, нет ответа,

   Крепче дверь закрой,

И все меньше света,

   И все громче вой.

— Ряженые! Ряженые!

   — Зимняя Луна.

Ходят напомаженные,

   Просят у окна.

1990