Я, родившийся под яблоней

С блеском лиственным в глазах,

Осененный чудом, явленным

Тридцать пять веков назад,

Вовлеченный в удивление

К чуду первому тому,

Неспособный к одолению

Тьмы, но опознавший тьму,

Как жилище Бога тайное

Над огнем вверху горы

(А внизу — веков шатры

Ждали, затаив дыхание), —

Я не сторож миру здешнему,

Не хозяин, не слуга

(Чуть кивнешь росточку вешнему,

Глядь — желты уже луга), —

Я не странник и не гость его,

Не толмач его речей

(Только птица слова пестрого

И щебечет на плече), —

Я не с притчей, не с загадкою,

Не полынь во мне, не мед,

Я — оттуда — с вестью краткою…

Только кто ее поймет?

Только в книге будет набрано

(Взоры мимо строк скользят):

«Я, родившийся под яблоней

Тридцать пять веков назад…»

1991

Закат почти остыл,

Но все кипят кусты

Горячей силой первой зелени,

Как свежих городов подвижные пласты,

Словно на облако воссели мы

И дивно смотрим с высоты.

То лист приблизится полураскрытый,

И все прожилки-улицы видны

С домами, семьями, живущими в них кратко,

Переходящими в росинки без остатка,

То город отодвинется — ведь мы

Глядим с небес и воздыхаем сладко,

И пища наша — мед и дикие акриды.

Куст жив — огромной верой в свет сокрытый,

Который в сумерках еще ясней, чем в полдень,

Останься тут со мной — и миг подстереги,

Когда патроны этих малых родин

Наружу выбегут — мальцы-кустовики,

Едва их кликнут звездные спириты!..

1991

Разумный инок в странные века

Разбоя и наивности

Считал по четкам облака

И жил средь всякой живности

В лесу медведей и молитв,

Жестокости и святости,

Где сердце от желания болит,

От райской замирает сладости.

Ему в полуденных лучах

Клики Менад вакхических

Звучали, чтобы не зачах

В познаньях схоластических,

Ему Наяды в дар несли

Мониста рыб серебряных,

Ласкались Гении Весны

Средь кельи снов неприбранных,

Под палисандровым крестом,

Молитвенными мантрами —

Лежали в ужасе пластом

Сильфиды с саламандрами,

Сен Жан — удачливый авгур —

Навстречу шел с литаврами,

Как возвращался сэр Артур,

Расправившись с кентаврами…

Так вел Христос, любя врагов,

И в целях политических —

Схоластов, эллинских богов

И чудищ строй кельтических!..

1991

Ветки. Листья лунные вдоль стен

Из китайской Книги Перемен.

Век ночной. Осенний век нам дан —

Дальним душам. Детям давних стран.

Мрак. Ума последние плоды.

Русских пагод странные сады.

Свет. Любовь в бревенчатой ночи.

Лунный ливень. Помни. И молчи.

1991

О сын Иакова, ты слышал Божий зов

Не с гор пустыни, а среди лесов,

Средь кленов-яворов российских,

Где славословят не левиты,

А стаи малых голосистых

Певцов. И свитки были свиты

Из тысячи тропинок и путей,

И встреч нежданных, и потерь.

И эти свитки развернулись

Торжественною чередой

Резных и древних сельских улиц,

Церквей, растущих над водой.

В садах заросших и забытых

Блуждал ты, истину ища,

А вечер, словно древний свиток,

Величье Божье возвещал.

Ты жил в России, как во сне,

Среди чудес ее не зная,

Что Божий голос в сей стране

Величествен, как на Синае.

Ты тайным кладезем владел,

Что утолял любую жажду,

Ты мог услышать каждый день,

Что в жизни слышат лишь однажды.

О сын Иакова, тебе являлся Бог,

Его ты всякой ночью видеть мог.

Он был в короне крон кленовых,

Был в лунный облачен подир,

И светом строф до боли новых

На всех путях твоих светил.

Он в веру темных изб заснувших,

Веков дремучих и минуших

Тебя безмолвно обратил.

О сын Иакова, и ты стоишь пред Ним,

Десницею лесной взлелеян и храним.

Как лес, ты вырос до ночного неба,

Как лес, твоя молитва поднялась

За этот край. Еще нигде так не был

Певуч, раскатист, внятен Божий глас,

Как здесь — в стихами дышащей России.

Проси дыханья ей. Проси и ты,

Как предки неуступчиво просили

Средь огненной и грозной темноты.

1992

Одуванчиков маленьких солнца

Загораются первыми. Хочешь —

Мы вприпрыжку сбежим по холму?

Хочешь — горе тебя не коснется,

Все печали, что ты себе прочишь,

На себя, на себя я возьму?

Отменила весна власть былого,

Говори — все свершится, как скажешь,

Над событьями будущих дней —

Властно, властно весеннее слово!

Травной волей судьбу свою свяжешь —

Нет под солнцем той связи прочней.

Стань одно с этой лиственной мощью:

Я с тобою единым дыханьем

Глубоко, словно в дреме, дышу,

И, взлетев над стоглавою рощей,

Над рекой — синих духов лоханью —

За тебя, за тебя лишь прошу…

1992

Стоят разгневанные стражи

И песню вещества поют,

И не пускают в свет, и даже

О небе вспомнить не дают.

Для струек света незаметных,

Что льются через их зрачки,

Ловушки ставят в элементах

В тугих молекулах — силки.

Задушен крик на первой ноте:

Ни вслух, ни шепотом — не сметь!

В смирительной рубашке плоти

Меня влекут из смерти в смерть…

— Проснись, проснись! — Заря апреля

Бранит и гонит сон дурной.

Разброд в душе и тяжесть в теле,

Но Свет по-прежнему со мной.

И ждут меня труды земные,

Друзей участье, день весны, —

Да мало ли какие сны я

Видал за жизнь? Да ну их — сны!

Немножко, правда, душно, тесно,

Темно, но сон-то здесь при чем?

В окне открытом свод небесный

Огромной тучей омрачен.

И отсвет черный и багровый

Лежит на кронах и на мне,

И взор крылатый и суровый

Бросает в дрожь… Я не вполне

Проснулся? А весна? А сон-то?

…Молекул неразрывна сеть.

И красные зрачки Архонта

Меня влекут из смерти в смерть…

1992

Он глядел на звезду — на сиротскую, вдовью,

Сквозь палаческий мрак, сквозь казнящую тьму:

Переполнилась чаша и пенится кровью,

Как же грех мировой понести одному?

Он решился — и длится Голгофская кара,

Ей в веках и народах не видно конца,

И стоит Вероника у Бабьего Яра,

Умирающим пот отирая с лица.

1992

…И то, что вырос я в России,

Меня до неба подняло.

Будь я иных широт. — Носи я

Другое имя. — Сквозь стекло

На этот мир гляди иное,

Я б думал, что душа — лишь пар,

Я б вместе с поколеньем Ноя

В безверье бронзовое впал

И был бы унесен потопом.

Но здесь — в крови и плаче — жив

Народ Присутствием особым -

Как в дни пророков меж олив.

Его глашатаи святые

Прошли потоки темных вод

С хвалою на устах.

                       И ты ли

Велишь забыть сей край? — Зовет

Безмолвно ангел, приближая

Трубу бессмертия к губам.

И ни пожара, ни ножа я

Не убоюсь — и не предам.

1992

Я тоже ждал его прихода

Проникновенно и всегда.

Стояла талая вода

В глазах детей в начале года.

Гамак заката — в середине —

Качал отчаливавший свет.

В конце — с отчаяньем в родстве —

Краснели слезы на рябине.

Внезапно понял я, что горд

Природы строй, а разум жалок,

Когда в сомнениях усталых

Буквально понятый приход

Еще пытается примыслить

К небесной смене лет и дней,

Хотя теряемся и мы средь

Погоды, растворяясь в ней.

И вот я обратил назад

Несбывшиеся ожиданья —

И увидал его страданья

У всех больных детей в глазах.

Об куст рябиновых веков,

Об их расплывчатую осень

Он раненым потерся лосем,

Рассеяв красных светляков…

1993

— Домна Михайловна, это Вы ли?

Как-то мы с детства о Вас позабыли:

Сколько закатов и зим прошло,

Сколько крушений, разлук и аварий!..

Вновь предо мной Ваш старинный аквариум,

Раковины слуха, прозренья стекло.

Кружатся в пляске китайские рыбы…

Домна Михайловна, Вам спасибо,

Что пригласили чрез столько лет!

Окна — на площадь, светлею и вижу:

Годы и зданья подходят все ближе,

К водорослям льнут, превращаются в свет.

Явь — пузырьки средь зеленого плеска.

Кресла суровы. Зато занавески —

Клумбы, фонтаны, дорожки для встреч!

В рамке резной, в сновидении мнимом

Светлый Никола встает над казнимым,

Властную руку подставив под меч…

Домна Михайловна, как все сместилось:

Годы исчезли, а Вы возвратились!

Иль у аквариума я впал в забытье,

И за минуту вся жизнь мне приснилась?

Домна Михайловна тихо склонилась:

«Там — бездыханное тело твое…»

1993

В немоте, на пределе желанья,

Где тропический царствует зной,

Обратишься ли огненной гранью,

Водяною или земляной?

Ты откликнись на зов, как захочешь,

Только знай, хоть ни в чем не солжешь:

Водяной повернешься — затопишь,

Прикоснешься горячей — сожжешь.

Земляной, безразлично-послушной,

Обращаться ко мне не спеши:

Ты откройся мне гранью воздушной,

Высшим смыслом в лицо мне дыши!

Вот видение Иезекииля

Выше слов и пророческих книг —

Херувим, простирающий крылья,

Быстродвижен и четырехлик!

Лишь взгляну — и прервется дыханье…

Отведи же свой взор, отведи!

Все четыре да скроются грани,

И забвеньем меня награди…

1994

Унялся вихрь на ясном Крите,

Смерть отошла и страх растаял.

Уже из черного укрытья

На кровь не выйдет Минотавр,

И стены Лабиринт коварный

Не сузит, жертву окружая.

И лишь закат, в листве рыжея,

Закурит трубку близ таверны.

И — эллинской судьбы остаток —

Старик, и с ним печальный мальчик —

Затеплят свечку. Тьма заплачет,

Но пальцам ночи не достать их.

Свеча по чуду Парфенона,

По красоте богов и смертных:

Златых, серебряных и медных

Столетий — оскудело лоно.

Но при свече прекрасны лица,

Как отблеск лета в день осенний,

И в этой красоте таится

Богов и смертных воскресенье.

1994

Ах, не помнить зла, а просто бы

Петь под дождичком косым…

Ведь не счесть детей у Господа,

Но один пресветлый Сын.

В синей северной стране меня

Сам он в тайну посвятил,

Что родился прежде времени,

И пространства, и светил.

Был единым и единственным,

Содержа и век и миг,

Светлым зеркалом таинственным

Отражая Божий Лик.

Не вместить земными мерками,

Почему да как — но вдруг

Выпадало с громом зеркало

Из простертых Божьих рук,

Выпадало — раскололося

На цвета волос и глаз,

На различья смеха, голоса,

На тебя, меня и нас…

Как и чем осколки склеются?

Скоро ль ждать того? — Навряд.

В поле косточки белеются.

Окна в городе горят.

Ум над миром — как над книгою,

А душа без книг живет.

Сколько капель гибнет, прыгая,

Ну, а ливень льет и льет.

Всех простить пошли мне, Господи:

Каждый — сам, и каждый — Сын…

Ах, не помнить зла, а просто бы

Петь под дождичком косым.

1994

Все длится январь с колыбельным напевом своим,

Со свистом своей корабельной метели.

— Скорее, январь! Ведь в апреле я буду любим,

Пройди, пропусти меня ближе к апрелю!

Но шепчет метель: «Вот развеются иней и дым,

Как все, что земные созданья понять не успели, —

Настанет апрель. Но в апреле ты станешь другим.

И юный порыв твой растает в апреле».

— Ну что ж, если мне не дожить до весеннего дня,

И если, метель, ты права в самом деле,

И если и впрямь кто-то любит меня, —

Пускай в мой январь он придет из апреля!..

Но длится январь с колыбельным напевом своим,

Со свистом своей корабельной метели,

А я только снегом да ветром любим —

Они мне об этом сказать захотели…

1995

Я в слова постараюсь облечь

Все, что понял в дозорной глуши:

Если сердце не в силах сберечь —

То хоть птицам его раскроши.

Где же птицы? — Лишь темень да мох,

И не вспомнит земля ни о ком.

Если вспыхнуть кометой не смог —

На дорожке зажгись светляком.

Но дорожку напрасно искать,

Затопил ее мерзлый апрель.

Если некого больше ласкать,

На груди этот сумрак согрей.

И зари нерешительный мел

Тихо чертит на черной доске

Те слова, что уже не сумел

Ты послать никому и ни с кем.

1995

Поезд вечерний. Люди и духи.

Шелест ветвей и утрат прошлогодних.

Голос певучий нищей старухи:

«Пусть сохранит вас Никола-угодник!..»

В прошлом дощатом должен сойти я.

Хвойное счастье. Тьма на перроне.

Травы. Дорожки. — Ты, Византия?

Шаг — и мой разум сроки уронит.

В Мирах Ликийских мирно ликуют

Храм деревенский, пчельник и школа.

Ночь ароматов. — Помню такую.

Кланяюсь низко. — Здравствуй, Никола!

Ты ли, что на море души спасаешь,

Тут — среди сельских дремлющих улиц —

Мне сквозь столетья пояс бросаешь?

Темные избы в поклоне согнулись…

1995

Едва подходит март

И в нем — ночная тьма,

О, как меня томят

Московские дома!

Любым особняком,

Как золотым руном,

Притянут и влеком,

Уже я сердцем в нем…

Очнись, душа, очнись!

Но нет, куда уж там —

Решетка и карниз,

Грифоны по местам,

И маски-полульвы,

Чей облик удлинен —

Ровесники Москвы

Кутузовских времен.

Вот чья-то тень в окне

Второго этажа…

О, сколько раз во сне,

По улицам кружа,

Я в розовую тьму,

В сей абажурный дым

Влетал в окно к нему —

И становился им!..

1995

Не свет, но только отблеск

Заката в быстром взгляде:

Еще не кончен поиск,

И ты ответь мне, ради

Той юности, той грезы,

Тех отшумевших вод

И строгой той березы,

Что надо мной встает.

Не слово — только отзвук

Светлейших песен лета:

То дух пионов поздних,

То осени примета.

Ответь мне лучше молча,

Ведь час уже таков,

Что светят очи волчьи

Болотных огоньков.

Не взгляд, но только отсвет

Старинного свиданья.

Теперь уже не спросят.

Все остальное — тайна.

И мрак в твоей усадьбе,

И хлад в твоем раю,

Где ночь справляет свадьбу

И тризну длит свою…

1995

Шла мосточком, шла ясной зорькой —

Спелая малина в ведерке:

На перильца облокотилась —

Все до ягодки раскатилось.

Жизнь ходила в пестром веночке —

Доверху в ведерке денечки:

Опрокинула, рассмеялась —

Ни денечка нам не осталось.

Ах, денек прожить бы красиво —

Василек да желтая нива,

С кувшином да с глиняной кружкой

Там, где ходит аист с подружкой!

А ведь сколько солнца бывало —

Хоть пляши, пируй до отвала…

Жили-то не так, вот что горько,

Оглянулись — пусто ведерко.

Ах, денек прожить бы богато —

Только петь-плясать до заката

В голубой воскресной рубахе —

Спелый хлеб да звонкие птахи!

1995

Так солнечно и просто,

Не мудрствуя лукаво,

Сказать про козий мостик,

Про птичью переправу,

Где мы с тобой встречались

Навеки и во сне

И в ручейке качались,

Дрожали на волне.

И, как чисты березы

И облака правдивы,

Так не было угрозы,

Что сгинет это диво,

Где мы с тобой встречались

Случайно и с утра,

Хоть столько лет промчалось,

И умирать пора.

Там небо дальней гранью

Грозово осветилось,

Там отрока дыханье

Впервые участилось,

Где мы с тобой встречались

Однажды и нигде,

Ликуя и печалясь,

Дробясь в цветной воде…

1995

Там, где ходит, пальца тоньше,

Месяц в тучке рваной,

Разочарований больше,

Чем очарований.

Да, в подлунной той юдоли,

В доле той — долине

Крик вороний длится доле

Песни соловьиной.

Но не звезды пали — души,

И спадают снова —

Хоть мгновенье, да послушать

Соловья земного.

Хоть украдкой, да упиться

Там, где ночь пирует,

Где невидимая птица

Окоём чарует.

Страшно и отрадно в теле,

В нем светло и слепо.

Только души б не хотели

Возвратиться в небо.

И они своим отказом

Пред зарею алой

Только тешат Высший Разум,

Ставший птицей малой…

1996