Там встречный — в сутане

Иль форме парадной,

На санках катанье

С горы безвозвратной,

В беззвездную полость

Нависшего рва

Бил утренний колос —

И день созревал.

Но ищешь иное —

И видишь лишь ночи,

Где лист жестяной

Февралем исколочен,

Где будущих пагуб

(Горят адреса) —

Что зреющих ягод

В июльских лесах…

Идет — мостовой ли,

Белеющей кроной —

Творенье живое

Сквозь мир похоронный,

И в этой фигуре

Меж тлеющих лип —

Не двери, а бури

Замкнувшейся — скрип.

Соборно и твердо

Лицо, словно город —

Старинного рода

Последний аккорд.

О Вы, незнакомка

Во мраке до пят,

Безжалостно-громко

В Ваш дом постучат.

Там жертвенный опыт

Пьешь уксусом с губки,

Там ангелов шепот,

Хрустальные кубки

Для крови… Ты помнишь? —

Рожденья звезда.

И польская полночь

Возносит туда…

1977

В ночь смещается равнина,

Все — от окон, вновь за карты…

Как душа твоя ревниво

Ловит каждый луч заката,

Как боится не напиться

Влаги зрительно-воздушной,

Как секунд мелькают спицы,

Как сухим цветам не спится

Всю метель в суме пастушьей…

1977

О самый овраг спотыкались дома —

Причудливые сосуды печали,

Зарей закупоренные дотемна,

И гордые тучи ландшафт венчали.

И он — почерневший за зиму сосуд,

Наполненный винной виной предчувствий,

Воочию видел: его несут

Распить — и разбить в одичалом хрусте

Кустов придорожных и слов сухих,

Какими обменивается прохожий

Со встречным случайным. Он чувствовал кожей

Древесно-шершавую сухость их.

Темнело, и тучи слетались на пир,

А он на лукавый проулок с опаской

Косился. Тогда Монастырь Новоспасский

Проулок и позднее небо скрепил.

…Есть странное место пред Монастырем —

Поляна с деревьями грозно-густыми,

Завалена углем и всяким старьем, —

Поляна людей, забывающих имя.

Здесь утром пируют под каждым кустом,

А к вечеру многие спать остаются,

И галки на выцветшем зданье святом

Сквозь дождь еле слышный над ними смеются.

Задушенный проводом, спит Монастырь,

И в памяти слов распадаются звенья,

И тенью выходит звонарь на пустырь —

На полный до края обид и забвенья…

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

…И он тут сидел, забываясь, лечась,

И пил эту смесь униженья и боли,

И было страданье его — только часть

Огромной, как небо, всеобщей недоли.

И вдруг он увидел старушек — они

Одна у другой отнимали бутылки,

Валявшиеся, куда ни взгляни,

Ругаясь до самозабвения пылко.

И все же прервать не могли тишины:

Крутой колокольни колонки и дверцы —

Как тайна безропотно-нищей страны,

До дня отомщенья хранимая в сердце.

…И день воссиял. Он поднялся — и шел,

Проулком, землею и небом довольный.

Был издали виден ему хорошо

Сверкавший на башне рассвет колокольный.

1977

И ты во сне бежал — и двинуться не мог,

Как загнанный олень, запутавшийся в чаще.

Кровавый пот секунд, сочившийся на мох,

Был поднесен тебе в твоей горчайшей чаше.

Пригубил ты — и лег. И в этот самый миг

Звучащие тела мелькнули меж стволами —

И все заполнил свет. И он вмещался в них,

Но был превыше их, как лик в картинной раме.

И ты забыл про смерть. Под греблю грубых рук,

Сияя, голос плыл. Ты вспомнил, как Ревекка

С корицей пряною смешала горький лук,

Уча Иакова. Тебе открылись вдруг

Безумье, нищета и слава человека.

1977

Златая цепь причин и следствий

Порваться может, словно в детстве,

Но вновь сомкнется, став длинней, —

И крест окажется на ней.

Бывают улицы мрачнее,

Чем птицы в склепах у Линнея,

Бывает, улица вспорхнет —

И засвистит, как зяблик синий,

А ветер — в такт, совсем без нот,

На многолюдном клавесине.

А кто родился на земле —

Пусть галкой рядом с водостоком —

Тому намного веселей,

Чем волнам в море одиноком:

Распахнутый, молящий глаз

Средь слепоты стоокой мрака,

И редко-редко водолаз

Смахнет слезу с больного зрака.

И остается только лес —

Он души сломленные чинит,

Кружа меж годовых колец,

Не вспоминая о кончине.

Допишешь полночью крутой

Жизнь до последней запятой —

И с прошлым будущее свяжешь…

Но это — вовсе не про то.

О главном — ничего не скажешь.

1977

Поэма

Вступленье

Еще ни брата, ни врага

Не ведал я: был сумрак тих,

Но, как ребенок, выбегал

Творенья свет из глаз моих:

Секунду кленом пред грозой

Стоял он с видом новичка, —

Ему стал узок горизонт,

И он шагнул за грань зрачка.

Я так хочу его собрать,

В душе, как птицу, запереть,

И лет мне нужно тысяч пять,

А дни сокращены на треть,

Но в эти злые времена

Я лес и небо повстречал,

И верой мысль опьянена,

И я, как ты, — лицом к лучам!..

1. Детство

…Дух заблудился и скорбел,

Дрожал в пути меж «да» и «нет»…

Паденье. Тело. Колыбель.

Американский континент.

А чтобы мальчик не скучал,

Ему картина удалась:

Художник света и луча —

На сто ключей открытый глаз!

И сад, и мельницу, и луг,

И драгоценных рек металл

Он заключал в прекрасный круг,

И краски браком сочетал.

2. Урок истории

Его учили в те года,

Что цел поныне римский мост,

Но в нем нуждались не всегда,

И по воде ходил Христос.

Хоть миновали сотни лет,

Но с этим каждый был знаком.

А как ему преодолеть

Межзвездной тяжести закон?

И как заставить петь — язык

Простых веществ? И как вдохнуть

В слепое — свет?.. Звучал призыв,

И он ступил на новый путь…

3. Озерная школа

Старинной Англии холмы,

И дни — как замки у дорог,

И распрямление зимы —

Как детства раннего урок.

И, вместе с Кольриджем творя

В воздушной школе у озер,

По первым строчкам букваря

Скользил его рассветный взор,

И раскрывался снов секрет:

Покуда жив — понять спеши,

Чтоб навсегда не умереть,

Что мир — метафора души!..

4. Братья

Он чьи-то взоры ощутил —

И оглянулся: на него

Смотрели Жители Светил

В поруке неба круговой.

Слепил Платон сверканьем слов,

Ввергал Шекспир в крутой восторг,

И разрывал завесу снов

Великий мистик Сведенборг.

И в жарких залах зрелых лет

Он громко говорил о них —

В их круг воспринятый поэт,

Наследник, брат и ученик…

5. Хвала

О миг, застывший в полноте,

О мысль безмерная моя,

О берег пляшущих детей

Для тленных лодок бытия!

Пусть миг за мигом исчезал,

Пусть век вселенная спала, —

Ее проснувшимся глазам

Открылось, как она светла!

Как пыл воюющих морей,

Всевидящий, сгущенный глаз —

Она из памяти моей

Твореньем новым излилась.

И Ты, Отец, к стране иной

Меня провел сквозь этот мир,

Ты дал мне пить любви вино

И хлеб страданий преломил,

И я, смешав хвалу и грусть,

Губами луч зари ловлю:

Я ухожу, нет — остаюсь!

Я умираю, нет — люблю!..

1977

 Александру Вустину

Над Иоганном-немцем

Все ниже небо виснет —

Так смерть играет с сердцем:

Набросится — и стиснет,

Но, отпустив, забудет,

Когда окликнет Бог,

И вновь катает судеб

Запутанный клубок…

А ты решил, что просто

Царить в крамольном теле,

Считать по вдохам — версты,

По выдохам — потери,

Гореть созвездьем Рака

В июле золотом,

Кричать во сне от страха

И забывать потом…

Листай, листай страницы

И жди, что боль с любовью

Подробно разъяснится

В обширном послесловье,

Но книга — не такая,

И к ней пролога нет,

И краткий день сверкает,

И вспыхнет черный свет…

1977

Гроза подходила негромко,

Но пристально и деловито,

На слух разнимая в потемках,

Что смешано и перевито.

Садовник, средь сумерек поздних

Вошедший проветрить аллею,

Твой взгляд задержался на розах,

Запахнувших, благоговея.

Постой же еще хоть минуту,

Окинь меня взглядом хозяйским,

И душную, плотную смуту

Сними — по привычке, без ласки,

Как ветку, повисшую круто…

1978

Откройся, город, и в дрожь меня брось,

Как льдинки оземь кидают с размаху,

Как по облакам поверяют свой рост

Задравшие воздух раскрытые маки!

Откройся, город, закутанный в страх,

Случайных встреч лейтмотив сокрытый,

Средь желтых поминок, на черных пирах

Судьбы просеивающий сквозь сито

Внезапных убийств, объяснений в любви,

Игры в королевств исчезающих карты, —

Откройся, город!  Ты видишь — львы

Бронзовые потянулись к закату…

1978

Как секунды очерствели!

Пусть раздвинутся в веселье

Рукоплещущей волной —

Мне тебя сыграть дано!

Мы пришли сюда из рая,

Отражаясь и играя,

И шуршит безумья шелк:

Кто искал — и не нашел?

Взвейся, занавес шуршащий,

На миру погибель слаще,

Мы из рая — и назад…

Отразись в моих глазах!

Как молчим непоправимо…

Мяли травы Херувимы,

Умирая день за днем…

Ближе… Ближе… Соскользнем…

На Фавор спеши подняться,

Чтобы с Вечностью обняться,

Воскресать и умирать,

Отражаться и играть!

Как столетья ни громоздки,

Но они легки — подмостки

Человеческих зеркал…

Кто нашел — и не искал?..

1978

В безродный ум, закрытый наглухо,

С попутным воздухом, нечаянно,

Ворвутся луговые запахи —

И память отомкнут начальную,

И детство шаткое раздвинется,

И век слепой, и пост коричневый,

И строй тревожных башен Вильнюса,

И смерть сырая и фабричная.

И звезд смешенье. И рождение

В стране, где ясень — словно заговор.

Мысль умерла. И только тень ее

Древесными цветет зигзагами.

Себе я выберу в товарищи

Во тьму вещающего Одина —

И пряный запах, раскрывающий

Безмерный мир, в порыве пройденный.

1978

Сложившись вдвое, птицы падали,

Теряя слух, теряя вес,

В твою расколотую надвое

Тарелку свадебных небес.

Мой взгляд следил крушений крошево,

Набеги океанских орд

На город черный, властно брошенный

Ветрами смут на смертный одр.

Морской народ, звеня колючками,

С червонных чащ сдирал кору.

С далеких звезд сходили лучники —

Двенадцать братьев на пиру.

1978

Мы пришли расставанье измерить

Эхолотом беззвучного плача.

Мы закончим, что Иов начал,

Перестав удивляться и верить, —

Как его соседские дети

Не узнали, друзья — забыли,

Как устал он просить о смерти —

И просил о пригоршне пыли,

Пустотой ночной осенен…

И смеялся над ним Орион.

1978

Как тот цветок и отраженье страсти

В невозмутимом озере зрачка…

Как свет, упавший в зеркало с обрыва,

Свое лицо в воде разъял на части, —

Так мудрецы, державы и века

Запомнили безумца взгляд счастливый,

И трепет в предвкушенье высшей власти —

И гордую улыбку Двойника!..

1978

…Все закружится внезапно,

И ускорят кони шаг,

И покатится на Запад

Опаленная душа.

Но всеведенья свобода

В ней, как море, поднялась, —

Как дыханье небосвода

У твоих огромных глаз…

1978

…Гремящим ударом диска

Созвездья сдвинуты с мест,

И небо чрезмерно близко —

В осколках лежит окрест.

И я, истекая кровью,

Склоняясь душой к ручью,

Невиданной, нежной новью

Из крови своей встаю…

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

…До нашей встречи, Аполлон,

Во времени бездомном

Я замутненным был стеклом

И сомкнутым бутоном.

И я молил тебя: «Согрей!» —

И вкруг луча обвился,

А ты учил меня игре,

Чей строй превыше смысла,

И ты глядел с пустых высот,

Мой обрывая выдох, —

Так смотрят пчелы, чуя сок

В цветах полураскрытых…

1979

А когда подымается дым

После каждого слова,

И вокруг, словно смерть, недвижим

Хмурый воздух соловый,

Непослушными пальцами мысль

Не удержишь — уронишь…

О, зачем ты столетьями тонешь?

Хоть сегодня — очнись!

Если холод иглою прошил

Загустевшее сердце,

Если в небе давно — ни души,

Если некуда деться,

Кроме этой звезды земляной,

Лубяной, заскорузлой,

Если судеб не рубится узел, —

Хоть не плачь надо мной.

Мир сгущенья и таянья. Мир

Той любви неоткрытой,

Для которой и рай был не мил,

От которой защиты

Нет во тьме гробовой, и нельзя

До конца расквитаться…

У одра холодеющих станций —

Загляни мне в глаза.

1978

Под крышей, где в лунный торец

Сосны упирается хрящик, —

Последний великий мудрец,

Последний скворец говорящий

Живет и не знает невзгод,

Смеется над городом старым,

И целую тьму напролет

Свистит нерасставшимся парам.

— К тебе бы дорогу найти,

С тобой подружиться, насмешник!

— Ну что ж, разбегись и взлети

Над садом в цветущих черешнях!

— А если не в силах летать

Мой разум упрямый и косный?

— О чем же тогда нам болтать?

Не сбудется наше знакомство.

И вот уже наперерез

Бежит обезумевший ветер. —

Последний великий мудрец

В любви отказал и привете.

1979

Тоска возвышалась над ним, словно город,

Пехотою слуха осаждена

И конницей зренья штурмуема.

Но выкрик жезла был как молния короток —

И новая жизнь налегла, ледяная,

И больше слова ни к чему ему.

Так смерть подошла — ледяною Москвою,

Огромными башнями будущих эр,

Висящими вслух над соборами, —

Москвой, на столетья прохваченной хворью —

Насквозь. Как отцовский тот пепельно-серый

Взгляд, что водой голубой ему

Струился сыздетства…

Но голос сожжен до конца,

Наследное выбрав имение

В том теле: он тезка безумца-отца,

И в смерти безумен не менее…

1979

Над городом — покров столетья сизый,

Дымится миг под конскою подковой,

А небо снизошло — и смотрит снизу

Глазами обнаженного святого.

И, кроме ветра, нет иного крова.

А всадник в грозовом просторе тонет —

Еще не понял, но уже задумчив,

Лучом любви из будущего тронут.

И в этом веке он — один из лучших.

На панцире его играет лучик.

Печален конь, во взоре отражая

Свинцовые пейзажи Освенцима,

И черный воздух полон слезной влаги.

А всадник острие красивой шпаги

Рассматривает, про себя решая,

Возможны ли беседы со святыми…

1979

Хвойный вечер утешенья и защиты,

Небо душу облекло — огромный плед,

Деревянная калитка в сад сокрытый,

Жизнь трепещет, как в листве фонарный свет.

Вот я снова здесь. Я возвращаю Слово,

В детстве сумеречном взятое в залог.

Слышу, как в другой стране рыдают вдовы,

Как, смеясь, растет в дверях чертополох.

Я хотел в столетье этом не собою,

Но несчетными рожденьями прожить.

Ночь трясло. Шатало землю с перепою.

А сейчас цветок спросонья чуть дрожит.

Я бывал в смешенье судеб сразу всеми —

И в отчаянье спасенье узнавал,

Был прологом и узлом в земной поэме,

Открывал страстей всемирный карнавал.

Не чуждаясь унижения и славы,

Я в соборе и в ночлежном доме пел,

Босиком прошел весь этот век кровавый,

И от казни уберечься не успел.

Вот я снова здесь. Я возвращаю Слово —

В детстве явленную тихую любовь.

Погляди, Учитель мой белоголовый:

Даль созвездий — это свет моих следов.

1979

Там, над Летой — ветряная мельница:

Это время медленно и страстно

Перемалывает в пыль пространство,

В россыпь звезд. — А ввысь на крыльях ленится

Вознестись. Оно стоит на месте,

И, вращая ливнями и лунами,

Хочет душу размолоть в возмездье

За беседы с птицами безумными.

Там, над Летой — ветряная ягода

В холодах созрела и повисла:

Это ум несет желаний тяготы,

Это мысль вращает страхов числа.

Над рябиной каменной, осенней —

Звездный ком с измятым скорбью ликом,

Что постиг духовность не по книгам —

И уже не чает воскресенья…

1979

Ты не смотри на строфы свысока:

В контексте жизни каждая строка

Моих стихов звучит совсем иначе —

Та тянется, как детская рука,

К лучам звезды. А та, как ветер, плачет.

А вместе все они наверняка

Любого буквоеда озадачат.

Но ты на путь щемящий оглянись,

Где время ливнем устремлялось вниз —

И зеркала для неба создавало,

Ты отраженьем облака пленись

В одном из них: ведь, как ни заливало

Край муравьиный, а льняная высь,

Двоясь в воде, покой торжествовала.

Вгляделся? — И запомнить поспеши

Соотношенье тела и души,

Как мне оно в толпе стихов открылось:

Хоть мир звенящий — в хаос раскроши,

Хоть обнаженным петь взойди на клирос, —

Что гром — зимой, что взрыва сноп — в глуши,

Тебя настигнет насмерть Божья милость!..

1979

Метель осыпает несчетной казной

Базар приутихший. И сразу повеяло

Той площадью людной, с толпой ледяной,

Где головы рубят за веру, —

Жестокой, глухой, корневой стариной,

Где смерть, словно ветер, проглотишь,

Где жизни крылатой, где жизни иной

Завистливый зреет зародыш.

И кто же раскусит столетья спустя,

Что казни подобны аккордам,

И баховской мессы бессмертный костяк

Окреп в этом воздухе твердом?..

1979

Я в город вхожу. Я в предсмертные, в первые крики,

Дрожа, окунаюсь. В густом многолюдье окон,

На лестничных клетках — и клетках грудных, где великий

Вращатель созвездий пирует веков испокон.

Я в город спускаюсь. Реки разноцветные блики

Меня леденят. И в воде вразумляющей той

Меж вечных домов словно ветер проносится дикий —

Бездомные судьбы с цыганской своей пестротой.

Я строю дыханье — я вникнуть едва успеваю

В прохожего речь, и обрывком величья она

Доносится следом. Я каждым отдельно бываю.

Заслуги деревьев на мне — и умерших вина.

А возрастов смена — тиха, как звоночек трамвая,

А старость колдует, к секундам сводя времена,

И Лестница Иакова, Млеющий путь задевая,

В бушующий город безвыходно вкоренена.

Война разразилась — и снова сменяется пеньем,

А зори над жизнью мелькают, подобно ножу,

И души идут в темноте по гранитным ступеням.

…Я в город спускаюсь. — Я к небу в слезах восхожу.

1979

…Сознанье угасает. Напоследок

Я говорю: блажен, кто насладится

Земной печалью более меня.

Кто площади, базары городские

Страстней, чем я, прижмет к своей груди.

Кто с отроками не прервет беседу,

Окликнутый завистником. Кто локон

Упругий, юношеский, золотой

Не выпустит из рук под взглядом Мойры.

Кто Гению, живущему в предсердье,

Осмелится не рабствуя внимать.

Сознанье угасает. Что же вы

Столпились, не скрывая слез и жалоб,

У в забытьи поющего огня?

В последний раз погреться? Но к чему

Мне ваши сожаленья? Вы живете

Постольку лишь, поскольку мыслю я.

Сполохи мысли пир свой завершают.

В них догорают города, событья,

Любимых лица, недругов слова…

Асклепию, друзья, сегодня в жертву

Зарежем петуха — за исцеленье

Души — от тела, мыслей — от надежд!..

Сознанье угасает. Горечь Стикса

Нахлынула, смешавшись с вашим плачем…

— И вас как не бывало!.. Да и с кем

Прощался я? В какой собрался путь

В столь поздний час? К какой олимпиаде

Мой приурочен срок? Какой народ

Дал речь взаймы бездомному сознанью?

Была она певуча, иль груба?..

…А звезды все растут, немыслимо красивы!

И прежде, помню, я в какие-то прорывы

Их видел, и была картина не такой…

Но я от прежних мест, как видно, далеко.

1979

И не вини, и не вмени,

Ты понимаешь? — Целый город,

В цветенье свадеб, именин,

И каждой осенью — расколот

На боль и цвель отдельных лиц

И листьев. — Судьбы разобьются…

Откуда только вы взялись,

Завистники и правдолюбцы,

Какой составили букет

Из листьев желтых и лиловых,

Средь гордых дам в нарядах новых —

Кто плачет, догола раздет?

Ах, это плачет ваша жизнь,

В ров общий брошена нагая:

Над ямой мостик. — Не держись,

Уже перила пахнут гарью.

Сжигают трупы. Души жгут.

Стеклом венецианским судьбы

Царей еще блестят минут

Пятнадцать. — Воздуха глотнуть бы

Глоток!.. Но — только черный дым…

И если мы явились после, —

Не верь. То призрак. Мы летим

Без опозданья к ночи в гости.

Не осуди. И не вмени

Безумных слов, решений быстрых.

Мы — гарь. Мы не были людьми

С тех пор. Участьем — не томи.

Не обвиняй в бездушье — призрак!..

1979

…Хозяйка скоро сгонит. Говорит —

Мы ей не платим. Кто-то черноусый

В покои наши въехать норовит.

Он больше нас ей, видимо, по вкусу.

Причина, верно, в этом. Да и сроду

Ей не платил никто. Скажи — за что?

За то, что потолок — как решето?

Что по ночам хозяйка греет воду

И всех нас будит? Жалуется — мало

Ей, видишь, денег… Если б кто платил —

Она б, небось, ночами не стирала.

Ты, правда с ней ни разу не шутил,

Да и вообще — мы держимся с ней хмуро,

Но это я исправить не берусь:

Мне если что не нравится — фигура,

Иль смех претит, — у каждого свой вкус, —

Я не могу, как хочешь… Притворяться

И комплименты дамам расточать

Из выгоды!.. Что ж — смена декораций!

Придется, друг мой, заново начать.

Ну, что? Да ты, как вижу, нарядился —

Манишка, галстук, клетчатый жилет…

Сказать по правде, я ведь здесь родился,

И прожил, худо-бедно, столько лет…

Куда же мы пойдем? Кого мы встретим?

Кто приютит в осенний холод нас?

А впрочем, я смущен вопросом этим

Напрасно. Поглядим. Всему свой час.

Пойдем себе, на дудочках играя,

Вдоль тракта, и забудем путь назад.

Пусть рай не ждет, — не заслужили рая, —

Найдется угол. Я не верю в ад.

Хозяйка нас проводит. Обернемся —

И ну махать! А скроется из глаз —

Как думаешь: всплакнем? Иль улыбнемся?

Ведь как-никак, а Жизнью звалась…

1979

— Ты знаешь, сумасшедших было много.

Но был один настолько воспален

Идеей, будто он — Наполеон,

Что убедил весь мир. В него, как в бога,

Поверили. И он завоевал

Европу. Но в России вдруг очнулся —

И усомнился… Тотчас покачнулся —

И полетел в зияющий провал.

Но падая — поверил, что живет

На свете. И настало избавленье:

Он оказался на Святой Елене

И там включился в звездный хоровод…

…Ты ни признаний, ни имен, ни воплей

На нем не режь. Пусть царствует оно,

Ветвями в небеса вкоренено.

А если в землю, — высохнет, как вобла.

1979

Гул солнечный. Движется воздух,

И жарко двоятся стволы.

Высокий и стройный подросток,

Чьи мысли, как небо, светлы,

Внезапному замыслу детства

Не вызреть и не зачерстветь…

Прорыв возрастных соответствий,

И смерти, и времени. Свет —

И в нем стихотворные строки

Впервые подобны лучам.

Высокий и хрупкий. Высокий,

И небо течет по плечам.

Безумная жизнь пронесется,

Притянет воздушная высь —

И скажешь, сгорая: от солнца,

От солнца стихи родились!

От близости неба. От жара

Страстей, пробужденных в крови

Сверканьем влюбленного шара. —

Он падает… Падай! Лови!..

1980

Прохожу — роняю сигарету.

Наклоняюсь — озеро у ног…

Я в парижском переулке где-то…

Я в горах. — Бегу к дверям: звонок!

Величавы горные озера…

Свечка. Схожий с мошкарой ночной

Почерк: «Не перенесу позора.

Все открылось. Ты — всему виной…»

Голубого полдня водопады,

Яркий трепет горного листа,

Погодите… Разобраться надо…

Гаснет свечка. Улица пуста.

Я — виной?! Мутится взор… Но кто я?

Тишина сгущается, звеня,

Лист плывет по озеру… Пустое!

Есть волна и небо. Нет меня…

1980

С неопровержимостью цветка,

С арагонской радужностью ткани —

В небо растворенная рука

Всех твоих провидческих исканий!

В самобытной горечи морей,

В мужестве дуэли ураганной —

Укрепи, восстанови, согрей

Разумом покинутые страны!

Пусть в гигантской кроне, как в руке,

Синевою пристальной упьются

Мудрецы — из тыквы, налегке,

Короли — из битвы, как из блюдца,

И крестьяне замки возведут

Из нестройных ежедневных пахот,

И потомкам вынесут на суд

Золотых веков зеленый запах…

1980

И небо зарделось о ней об одной —

Оставшейся там, за кирпичной стеной.

За проволокой Руфь, словно роза меж терний —

Кровавой звездой во вселенной безмерной.

Народы и страны — потомки святой —

Раскрылись, как раны, дымясь пустотой.

Той пагубы ради — никто не родился.

Мессия во взгляде ее заблудился.

Ни ада, ни рая. В забвении — рай.

Резвись, забывая, и в мячик играй…

1980

Я, быть может, последний,

Кто вас помнит, хранит ваши лица

В крыльях памяти, в перьях напева, —

Скрипы лестницы летней

В стеклах полдня мечтали продлиться,

Но стемнело безмолвно, без гнева.

И последние ноты

Втянет воздух ночной и холодный

В забытье прорастаний посмертных. —

Только в сердце у Лета

Раздвигается город бесплотный

Торжеством вакханалий несметных…

1980

О Лао-цзы, мой друг любимый,

Сказавший правду столь давно:

«Лишь хрупкое — неколебимо,

Все прочное — обречено!»

Весь океан со звездной башни,

Наверно, не крупней слезы,

Но мы — внизу, нам очень страшно…

Хоть слово крикни, Лао-цзы!

1980

Не хватило дыханья, и к двери пришлось прислониться,

И блуждала душа по окрестным проулкам, пока

Ей в любви признавался надменный атлант белолицый,

Что поддерживал своды предсмертного особняка.

И последней листвой тополя призывали — остаться,

Но в эфир потянуло, в густой, симфонический мрак,

Где в дурном разногласье клокочущих радиостанций

Песню детства тянул, опоздав на полвека, «Маяк»…

1980

Только пастбище белого стада

Душ пугливых и кратких в пути:

От разлада до снежного сада —

Город полуприкрытого взгляда

Из-под озера сна, взаперти.

Так и вспомнятся строгие стены,

Оплетенные клейкой травой,

Эти площади — выплески пены,

Растворяющие постепенно

В цепкой поросли выговор свой.

Здесь мы бегали в детстве когда-то,

Водной гибели не осознав,

По путям Грановитой палаты,

По годам, по Стране-Без-Возврата,

Сжатой желтым узорочьем трав…

1980

Был вечер — нестройного лета итог.

Кончал мотылек свой последний виток

Над лугом. И в лиственный ворох,

Как звуки, вплетались обрывки цветов,

И сохли кусты разговоров,

Говоренных в долгие светлые дни,

Когда во вселенной — куда ни взгляни —

Слетаются эльфы на танцы,

Склоняется небо к аббатству Клюни

Без долгих дождливых нотаций…

Но длился исход доброты и тепла,

И Божья рука не сквозь море вела,

Не к обетованным нагорьям,

А к собственным душам, сожженным дотла

Грехом первородства и горем,

К осеннему ропоту, к снам наяву.

Ты видишь — забыв о земле, я плыву

По хмурому морю избранья,

Склоняя недожитой жизни главу

На иволги голос ранний.

Ты знаешь, конец мой не будет жесток,

Поскольку багровый склонился цветок

Над пропастью памяти… Где-то

Ведет Моисей племена на Восток,

И длится палящее лето…

1980

Принимались учить нас,

Исходя из готических мер,

Шельмовали античность,

Эпикура — распутства пример,

С нами в прятки играли,

Заставляли глаза закрывать

В разожженные дали:

За словами вставал Бухенвальд —

Лес безлистого бука,

Незабытых, надмирных обид.

Кровью тени аукай —

Лишь на кровь отзовется Аид.

Вот по кровлям, по доскам

Гулкий шепот, ветвясь, поскакал —

Это Моцарт с Чайковским

В нашу честь пьют последний бокал.

Вот он пуст и расколот —

Удлиненной глазницы хрусталь.

Нары светятся. Город

Вознесенных число наверстал.

…Продолжали учить нас,

Исходя из аттических мер,

Трактовали античность,

Эпикура — бессмертья пример…

1980