|
|
| | |
Ливень О страх медицинских берез За жизнь пациента и гения: Высокого Ливня невроз — То вскачь, то рывком, то степеннее. Он рвет инструменты из рук — Напрасны все приготовления, Он весь
— то порыв, то испуг, Он длится то век, то мгновение. Он чопорно-неизлечим, Отёчною выстрочен плазмою, И нет для надежды причин — Но гений блаженствует, празднуя! 1989 |
Единство Когда приводили барашков, и кровь Стекала с рогов Ариэля,— На западе буря вздымалась, как бровь, Над глазом морским. И на южной свирели, Просверленной в Моцарта и костяной, Играл синемускульный Рама И мускус вдыхал, обратившись спиной К двойному крушению Храма. Когда на Алтарь возлагали курдюк, И космос вбирал воскуренья,— Сидонское млеко пил западный Дух — Свирепый малыш. И на Маздовой сцене Готовились мужа с женой развести — Две части парчовой завесы: О Кир, Вавилона развал возвести, Буддийской в предчувствии мессы. Когда же белей облаков подвели, Чья Кровь прожурчала: «Свершилось!» — На западе отрок взмолился: «Вели — Иду за тобой!» И страна сокрушилась О Сыне Единственном. Южный же Крест Взошел над второю земли половиной, И, звезды и расы сгребая с их мест, Встряхнул Метатрон своей гривою львиной! 1989 |
Экстаз …Ты — жужжащая пчела За глухим стеклом, Ты — сгоревшее дотла Знанье о былом. Жизнь отыскивает связь, Смотрит вверх и вниз: В искушенье — в тело — впасть, Иль меж звезд пастись?.. Как, найдя свой прежний дом, Станет плотью дым? Только памятью о том, Кто тобой любим: Крылья движутся его Меж притихших сот, Он, склонившись, твоего Пробужденья ждет… 1989 |
* * * …Спускались овцы Каббалы В мой сон с нагорья Галаада — Так ослепительно белы, Что стали дни чернее ада. Потом пришли Добро и Зло И встали стражами меж нами, Потом нас детство развело И одарило именами. И длилась юность без тебя, В ней до Адама был я глиной, И плыли Ангелы, трубя, Последней стаей журавлиной. Мои шаги — как смерть смелы, Твои — непоправимо робки, И рядом с печью — Каббалы Лежат страницы. Для растопки. 1989 |
* * * Древний мрак, калиток скрипы, Прародительские липы, Первой встречи дрожь… Где б я ни был
— отовсюду Отзовусь и рядом буду, Если позовешь. Все, что выдалось прекрасно,— Страх бессилен, смерть не властна В будущем отнять.
И мгновенной, светлой дрожи —
Той, что вечности дороже — Мраку не унять. 1989 «Мой дом — бесконечность» |
* * * Сгорели корабли. На берегу останусь, И липою в цвету, и ливнем на бегу В грозящие года мгновенно пролистаюсь. Сгорели корабли. Гроза на берегу. Сгорели корабли. И кто-то причитает, Что будущего нет. Но прошлое — спаслось, Оно в глаза глядит и к сердцу подлетает. Сгорели корабли. Свободен ты, матрос! 1989 «Мой дом — бесконечность» |
* * * …Лицо темно
— и отвернулось Внутренно, хоть на тебя и смотрит. В нем — тенями населенных улиц Толкотня, кварталы мертвых, И окно матерчато и замкнуто — Тайнозрачной книги переплет Древний. Но вчитайся — и внезапно Над тобою небо поплывет. 1989 |
Опознанный Страсть.— Огненный, но скрытный интерес К развитью рода, хвойным перепутьям Бессмертья. И твое обличье — Крез. Не сосчитаем золотых небес В глазах, но долго вглядываться будем. К нам выйдут те, кто видывал стекло И стены тонкостанной Филистеи, Кого к дорийским юношам влекло И чьи зрачки на Форуме блестели. И питерцы из тинистых квартир В твоих ресниц ворвутся анфилады, Где в тронный пурпур облекал потир Петра наместник — фаворит Пилата… А те, кто рядом, как ты жив средь них В гробнице коммунальных коридоров, Ты
— безначальной Музыки жених, Что так Дриадам царскосельским дорог?.. 1989 |
* * * Не поймешь до конца, В чем ушедшего времени чудо,— То ли тонкость лица, То ль узор безвозвратный сосуда, Что внезапно разбит — А квартал мастеров уже вымер: Только море и Крит. Только странно звенящее имя. 1989 |
* * * Детства склон. Солнцепоклонники Укрепляют свет апреля — Алебастровые слоники На лазоревой арене. Серафимов ответвление — Мы в науки не вникали, Что живем средь потепления, В райский день меж ледниками. Ну, а что пред Ночью навзничь нам Пасть прикажут
— знать не надо: В царском небе замком сказочным — Ледяная колоннада. Вешний город в выси выстиран, В зорьке
— яшмовой лохани. Свет и смех. В незнаньи
— истина. Знанье
— льдом сведет дыханье… 1989 |
Грому Грозно крыльями взмахнешь — Прошлым и грядущим, Майской клейкостью дохнешь По воздушным кущам, Станешь
— ветер, станешь
— дух, Аромат корицы, И глухим
— заблудший слух Возвратишь сторицей. 1989 |
* * * Есть неизбежность принятья
Великих понятий — Всех без изъятья, Без разницы в платье и стати, Ибо отверженный мстит: Лет на двести Он замыкается в скит
И взывает о мести — Будь это Притча, Айат Иль буддийская Сутра… Месяцы, годы подряд Длится тьма, и не явится утро, Пока Отвергается Правды реченье, И не идут облака К Раннему Свету в ученье. 1989 «Мой дом — бесконечность» |
Предок Предок был слеплен Хранить и возделывать яблочный сад. Но сердце и взгляд Ослепли, И он не запомнил
— какой Сад ему вверен… Над красной, На сотни ручьев разделенной рекой Хищные звери Стайкой сбежались опасной. А он не боялся падения яблок В змиеву пасть: В солнечный сон повалился набок Сад, над собою утративший власть!.. 1989 |
Огонь ‹Из цикла›
‹1› Священная печь. Поклоненье огню. Дрова приготовлю и мрак прогоню. И холод уйдет из души величавой, И век присмиреет, не страшен, И Свет пододвинется
— отрок курчавый
— Вкусить огнедышащих брашен. И память раздвинет подмостки для внуков — Смеркающий трепет пещерный, Где полог свисающий
— отсвет неверный Над брачным собранием духов. 1989 |
‹2› Зажегший свечу понимает, Зачем поклоняться огню, И облако ливню внимает, Как путь молодому коню. Все дальше гарцующий цокот, Я прошлое слушать хочу, А сердце по всаднику сохнет И в ливень выносит свечу. 1989 |
* * * Опять весна беснуется, Божествует душа, И адом пышет улица, И небом изошла. О, как ты смотришь пристально На зелень
— как в меня!
За деревянной пристанью — Речной трамвайчик дня. А с кем я в детство робкое Плыл дымом по реке,— Под строчкой спит короткою В полынном парике… Вновь май сошел, некошеный, Мальчишеской стопой, Трамвайчик светел, кожаный,
И я плыву с тобой — Пока во сне встречается, Что ветер надышал, И надо всем качается Воздушный жаркий шар, Пока прозренья белый стих Бежит к реке, патлат,— Растет Любовь из прелости И страхов, и утрат. 1989 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Вижу давно и знаю, Но до конца не пойму: Солнечная, резная, С пеньем
— калитка во тьму! Все мы твердим перед нею Речи о сем, о том, Упомянуть не смея Близкий безвестный дом. 1989 |
Сон Виталию Илларионову Ночь
— пчелиный рой сирени: Город, у весны в гостях, Опустился на колени, Синих пчел держа в горстях. Здесь мы встретились
— ведь случай, Переулками влеком, Первобытней и певучей, Чем осмысленный закон. Улей вечности
— природа — Неподкупна и строга: В светлом миге
— капля меда, В темной памяти
— строка. Надо мной
— зеленый полог, Семерица светлых нот, Райский сон, и в нем биолог — Древа жизни лучший плод. 1989 |
* * * Там копья взъяренные — травы Величие Божье блюдут, Там свет ударяет в литавры, Там плоть мою в землю кладут, И я поднимаюсь, невидим, Над морем кленовых стволов: Встань, спящий, и на берег выйдем, Бессмертная песнь — мой улов! 1989 |
* * * «Последний же Адам — есть Дух Животворящий!..» И тише, чем цветенье яблонь, И вкрадчивей, чем отпеванья ладан, И незаметной смерти слаще Взяв за руку, уводит Он От скорбной и двойной пещеры, Где перстный твой Адам — изгнанник — погребен Усильем веры. В лохмотьях туч — кровавых, рваных, розовых, Цыганка — опадающая чаща — Прислушалась, и только ловит отзвук: «…Есть Дух Животворящий…» 1989 |
* * * Упало яблоко, и покачнулась чаша, И притяжения нарушился закон. Разверзлись хляби: из окон Глядели ангелы, один другого краше, На разрушенье сердца и судьбы В масштабе всепланетном, Подставив грому ослепительные лбы, И кудри их играли с черным ветром. И вот один фаянсовую руку Простер из-под кленовой кроны крыл — И дверцу человечеству открыл В самопознанья огненную муку!.. 1989 |
* * * …И все ощутимей Оно — непостижное, Раздвинуло стену — и стало окном. Еще не в тебе, но — все ближе и ближе оно: Спастись от сожженья? — Очнуться огнем! 1989 |
* * * Прови́денья тропа
— от детских игр, От первого бессонного метанья: Холм августа до позолоты выгорел, Реки забвенья
— смутно лопотанье. Прозрачна жизнь и неподвластна порче. Судьба сбылась. Ты не прошел и шага. День светел. Ангел смерти неразборчив. Реки и глаз вся в водорослях влага. 1989 |
Инка Вот я с моим народом танцую Танец смертельно-белого льна, Его подношу к твоему лицу я, Луна! Вот я исчезну, громко вскрикнув, Чтоб голосом глубь небытья измерить,— Тебя, на престоле радостных инков Белая смерть! Око ночное, воззри на нас ласково, Молча сочти мои дни: раз-два-три… Вот тебе — гибели белая пляска: Бери! 1990 |
* * * Подъезды снежные! О дух великолепья! Зернисто-ангельская страсть Возносит нас и не дает упасть, И ветер колокол сияющий колеблет. Обрывки странных фраз. Неведомые глоссы По ледяным разбросаны монастырям. И Зиму, как раскрывшуюся розу, Я подношу к дымящимся ноздрям! 1989 «Мой дом — бесконечность» |
Надгробье Два оленя охраняют Драгоценную корону На надгробном сером камне. Поперек зима легла. Развороченные кроны. Город Ровно. Путь неровен. Это руки Аарона. Впереди
— январь и мгла. Впереди
— двуликий Янус. Ты пройди, а я останусь, И в двусмысленную данность Жизни бежевой вгляжусь: Что-то сплошь нам Встречи с прошлым Предстоят: нас водят за нос. Лишь для виду
В двери выйду — И рожденным окажусь. Два оленя скачут гордо. К сожаленью, надпись стерта, И корона увенчала Изначальный, общий рок.
Плотник, пекарь иль сапожник — Как сумел, меж дел тревожных, Ты взрастить оленей нежных, Чем стяжать корону смог? Галаадских бег оленей По надгробьям поколений, Псалмопевца умиленье:
«Как олень спешит к воде — Так, презрев Земли двуличье, Я Твое взыскал величье, Сбросив имя и обличье: Нет меня… Но Ты
— везде!..» 1989 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * — Господин Световидец, Мое Вам почтенье! Разъясните, прошу: что такое Земля?
— Школа Беглого Чтенья, — Отвечал он, крылами во тьме шевеля. — Что ж нам делать? Разучивать знаков значенья На борту утопающего корабля?.. — Он молчал. Задыхались от дыма поля. — Господин Световидец! Какие же тексты Нас готовят читать? Он шепнул: — Замолчи
И раскройся, дрожа, ибо весь ты — Текст, Читаемый в тысячеокой ночи!.. 1989 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Средь зимней ночи в облаках Раскрылся светлый ларчик, И дети падают на снег И начинают жить. Душа проснулась на руках У Времени
— и плачет, А Снег не знает
— ей к весне Фату иль саван шить… 1989 |
Цирк Я в цирк вошел. Был этот цирк необычайно странен, В нем неумолчно смех гремел, но больше было слез, В нем фехтовальщик встать не мог, стальной рапирой ранен, В нем навзничь клоун упадал
— и умирал всерьез. И я, войдя, не понимал, артист я или зритель, И все надеялся уйти
— мол, не туда попал. Но взяли под руки меня, одели в белый китель И на арену привели
— и замерла толпа. И я узрел на лицах боль и столько мук душевных, Что отказаться и уйти уже не стало сил. И кто-то подал мне кувшин и прошептал: «Волшебник! Следи, чтоб не кончался твой чудесный эликсир!» А сотни глаз с немой мольбой светились у барьера, И медью, страхом и стеклом сверкали сотни чаш… И тек напиток золотой, и укреплялась вера, И вкус бессмертья обретал таинственный мираж!.. 1989 |
Египтянин — Если бы Нил усомнился В плодоносности своих разливов, Если бы Мемфису не снился Табор торговцев крикливых, Если б кто-то из живущих спасся От молчанья, спрессованного веками, Если бы сам Птах не распался, Став своими восемью двойниками, Если б не желтели в мире листья, Если б на ночь оставляли настежь двери,— Я б тогда поверил в бескорыстье, В женскую любовь твою поверил, Ибо слово фараона ловит чутко Немигающий писец Неферти, Ибо нет у женщины рассудка, И влеченье к ней
— дорога к смерти. 1990 |
* * * Пахнет жизни новизной Горьковатый мандарин. Не пришли еще за мной, Посидим, поговорим. Серебристый писк ребят — Медных будней поперек. Не зовут еще тебя, Посидим, попьем чаек. А мгновенья так остры, Так бесхитростен рассказ… Не пришли еще послы Из Страны Недвижных Глаз. 1990 |
* * * Недописанная строка Не дает мне покоя, А она словно клевер легка, Словно синь над рекою.
Жить во тьме одному — И не верить, что все утрясется, Но любить эту тьму И ночное приветствовать солнце, И в пчелиных мирах, Цветовые слова уловляя, Облекать их во мрак, Будто память лоскутного рая,— Если вправду поэт И у Бога чего-нибудь стою… Но строки этой нет, И она не дает мне покоя. 1990 «Мой дом — бесконечность» |
Реанимация …Что спасено? И зачем медсестра — Как огромная белая птица Над недвижным птенцом?
Настежь — окно. И затменье
— с утра. И куда торопиться, Распрощавшись с лицом?.. Вновь двойник восковой, Словно глиняный чан, Станет тихо просить, остывая, Чтоб воды принесли, И с мостовой Запоет по ночам Ледяная свирель расставанья — Жизнь от Бога вдали… 1990 |
Кельты — О'кей
— о Кельты, Дары друидов, Струенье Леты, Дриады выдох В плоть человечью: Дымится Змей Сырцовой печью Последних дней… — О'кей
— о Кельты, Чье имя — Пламя! — Пришел? Теперь ты, Конечно, с нами, А то в прогибы Осенних лун Глядел в Египет, Как злой колдун! — О нет, не ваш я, Я был вам братом, Но в черной чаше Вы вскрыли атом, Вы вскрыли атом, Открыли кровь — И стала адом Дубрава снов!.. 1990 |
* * * Вы верите стихам? Я тоже верил им, Но дальний, дикий смысл, как запах зверобоя, Открылся мне меж строк: мерило ритма
— Рим, Чье войско не дает Святой Земле покоя. Душа, твой легок Храм, он бел, почти незрим, Поклонники смелы, левиты непреклонны, Но разум шлет слова, как легионы
— Рим: Несется крик со стен, и в пламени колонны! Вы верите стихам? Я тоже верил им, Но пеплом быть
— толпе, а пенью
— черной печью… Вы слышите? Псалом взрывается: «Горим! Наш белоснежный Смысл охвачен жаркой Речью!» 1990 |
Младенчество Река задвигалась, пошла Москва-река, И я проснулся в колыбели: Дома и клены, лица, облака Вращались надо мной и пели.
Но вдруг игрушка выпала из рук — Земля! И я вгляделся удивленно:
Как страшно! Обрывался каждый круг — Жизнь дома, матери, жизнь облака и клена! — Но вновь заснул. И только преступив Пределы зренья, смутно стал гадать я: В земле ли скрылся слышный мне мотив, Или упал в небесные объятья? Меня иное зренье увело Туда, где Лик неотделим от Слова: И мать глядела, дерево цвело, И дом стоял средь облака живого! Нам верх и низ неведомы, пока В суставы времени мы не врастаем, Но небо движется — Москва-река, И ждет, пока мы в облаке растаем… 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Напева умиленный, легкий слог И разноречье образов упрямых Пришли ко мне из белоствольных храмов И синих синагог. Так, заливая Русь и Междуречье, Последним светом Пение горит, Но каждый о своем пред Богом говорит И ждет наедине невыразимой встречи… 1990 |
* * * Да, мы гибнем, мы все погибаем, Будь ты трижды силен и умен,— Топит нас эта высь голубая, Завязают в ней весла времен. И, чем песенный твой или ратный Ярче труд в ежедневной близи,— Тем призывней и тем неотвратней Синева безымянной стези. Чуть забудусь
— и слышу опять я, И слова твои
— спящему плеть: «Спой мне песню, раскрой мне объятья, Чтобы ими Ничто одолеть!..» 1990 «Мой дом — бесконечность» |
* * * …Я поэтому люблю их — Холод, сумерки, каштан, Что молился в улей
— Клюев, В глубь кристалла
— Мандельштам, Что еще и мне дарован Дым вельможный над трубой, В сердце
— страх, в дуброве
— ворон И молчанье пред Тобой. 1990 |
* * * Набежала ночь, и круг замкнулся — Жизни обручальное кольцо: Угол занавеса отогнулся, И в тот миг увидел я лицо.— Из далеких снов бывают лица, Из родимых, небывалых стран… Неужели детство повторится, И душе вернут небесный сан? Неужели вдруг подступит ближе, Чем в мечтах, сияющий Покой?.. Подними же голову, взгляни же, Тонкопалой помани рукой… 1990 |
* * * Нас конь бесшумный мчит, Воздух
— по горлу ножом. Всадник в седле молчит, Сердцем во мрак погружен. — Всадник и конь, Почему вы немы? Или взлетели с сожженных икон? Всадник оборотился: — Я время, В прошлое мчусь я, И память — мой конь. 1990 |
* * * Октябрьский парк Святых Даров Скудеет. Прохудился кров, И лист редеет, И влажный воздух нездоров. Парк обеднел. В нем пенья нет, Лишь скрип да охи. Как руки скряги, сжался свет. Всего и красок
— пемза, мел Да капля охры. Зато, от бедности избытка, Он может с Небом совладать — Последний нищий. Улитка Из камеры, как узник, вышла И восприемлет Благодать. Я вместе с нею Под Солнце скрытое пришел: От слов неслыханных яснею Душой… 1991 |
* * * …История паслась невдалеке Овечьим стадом перед волчьим логом. Семь смертных слов цвело на языке. Любовь вращала в небе жарким оком… 1990 |
* * * Лестной весны золотые замашки — Юный, чуть слышный запах ромашки. Запах прельстительный, нежный и терпкий — Взгляд первой страсти, лист первой лепки. Вот мы и свиделись горько и кратко, Ночь
— на ладони, венчик
— загадка. Смертно под желтой Луной и не тяжко Желтой, одной, полотняной ромашке… 1990 |
Нирвана Лечь на травы теплые. Лежать. Облака глазами провожать. Это встречи отлетевших лет. Разве облако оставит след? Эти дни лежанья на траве — Тонкой нитью в жизни-синеве. Все тончает белый, нищий путь. Пусть исчезнет. Мне не жаль ничуть. 1990 |
Двуединство ‹Из цикла›
‹1› Так свободно и просто И всегда ни о чем Небо низкого роста Говорило с ручьем. Небо чище и ниже, Небо ниже ручья На лучи свои нижет Пузырьки бытия. 1990 |
‹2› Идет, опираясь на посох — Поющий среди безголосых… Нет, посох
— лишь точка опоры Оранжевой ярости взлета! Вселенной орлиную пору — Цветущий мальчишеский клекот Пробрал: в полнолуньях и росах Душа
— свежесрезанный посох! И плоть, опираясь на душу, Как ветер, сильна и крылата, И небо догонит идущий Наследник Ореста, Пилада, Чей ум, неоструган и плосок, В цветущий расширится посох!.. 1990 |
‹3› Я видел: вы
— бессменно двое — На палевом пригорке, И вот
— закат… Какой листвою Почту сей жребий горький? Продолговатым пальцем ивы Иль клена пятернею Отмечу связь мечты счастливой С эпохой ледяною? За солнцем вслед мы тоже канем, Но утро, золотея, В строенье мира музыкальном Заметит ли потерю — Две-три умолкнувшие ноты? Конечно, не приметит: На свете — голосов без счета, Все так же солнце светит. Две-три умолкнувшие ноты, А воздух золотится… Но сжалось сердце от чего-то, Затрепетала птица. Две-три покинутые клети — Как прерванные строки, И я — один, я — с вами третий, И в смерти одинокий. И я один надвратной хвоей Почту сей жребий горький, Ведь вы и там — бессмертно двое, На золотом пригорке… 1990 |
‹4› Кровь, проступающая сквозь лист, Разум, сквозящий в движениях липы, Луч вертикальный — любви обелиск, Вы, что не стали людьми, не сбылись, Не побывали, а только могли бы, Утро над вами — Евангелист! Внятен его озаряющий зов, Вы прежде нас, о собратья, проснетесь, Вашей заслугой на чаше весов Мир вознесется, минуется пропасть, Мукой морскою, усильем лесов — Вскользь пролистается времени пропись, Вечность начнется — с кленовых листов!.. 1990 |
‹5› Кожаные одежды Одеты кожей мы, изгнанники Эдема, И нас она роднит с листвой, И каждый ствол Напоминает, прикасаясь, где мы. Ослушники Отца — одеты кожей мы, Покровы кожные среди земли плодятся, И нас они сближают со зверьми, К нам птицы на руки садятся. Отведавшие Плод — мы кожей облеклись, И облаченья сбросить не хотим мы, И Ангелы глядят из-за кулис: Прикосновенья их неощутимы… 1990 |
‹6› Громадный Май. И первое купанье. Сбегают одуванчики к воде. И желтый куст. И жаркий взгляд опальный: — Ты этой тайной и тогда владел. — Владел всегда. Ни зимы не остудят, Ни ночь потерей черной не затмит. Недвижен миг. Что было — то и будет. Живую душу смерть не вразумит. 1990 |
‹7› Они еще вместе, но каждый Отдельную пестует страсть: В духовной, в греховной ли жажде — К чужому ручью не припасть. Они еще вместе, но взглядом Достигли различных глубин: О, что б ни случилось — будь рядом, Ты в жизни и в смерти любим. О, что б ни случилось — ответствуй На тайный, отчаянный зов Из дней отлетевшего детства, Ночей листворуких лесов, Из юности непоправимой: Чело грозовое клоня, Правдивое небо повинно, Что горько под ним без меня. 1990 |
‹8› Устремленные в дым и во тьму, Утвержденные в теле манящем (О, как сладко метаться ему Меж несбыточным и настоящим!) — Увлеченные в ночь и туман, Мимолетной взалкавшие плоти (Всё
— по ариям, темам, томам, Но бездомность сквозит в каждой ноте) — Уведенные в пар и во мрак, К вожделенной прильнувшие коже (Убедиться в нетленных дарах И
— с обрыва высокого! Боже!..) 1990 |
‹9› Кто-то ждет тебя: озеро с небом являются фоном, Прошлое
— цепким, терзающим душу грифоном, Будущее
— заалтарным златым витражом. Кто-то ждет, не уходит, и ты поражен, Что еще можешь вызвать подобное чувство. Здесь ломают сирень: сколько шелеста, хруста, Дерзость, растерянность
— рядом, в оправе ресниц, Глубже засни (там все можно), иль вовсе проснись. Ум за крестом притаился — дрожит, наблюдая, Как среди озера плещется плоть молодая, И напряженно молчит, но готова пропеть тетива, Что не напрасно вселились мы в эти тела. 1990 |
* * * Душа моя, небес невеста, Для Духа-лебедя ты Леда, Тебе предпосланы Авеста И Веды. Но ближе
— Библия. Былое Вбегает в Вечность, как ручей, И после пенья и речей — Безмолвие на аналое. Двурогая Давида лира Все тише
— древняя родня, И вот на струны каплет мирра, Сбегает мирра с пальцев дня. 1990 «Мой дом — бесконечность» |
* * * Душа одинока, единственна, Подвижная ива у вод, И сотней перстов узколиственно Торопит и манит вперед. Торопит и требует с трепетом, Своим бескорыстьем пьяна, Но в этой красивой игре потом Одна проиграет
— она. Уходят познавшие Истину, О трепетной иве забыв, И вновь
— одинока, единственна — Глядится в бурлящий обрыв. Беспомощен врач умирающий, Стенания
— листьев острей, А туча с волною
— товарищи Друг другу, да только не ей… 1990 |
Поворот На перекрестке близ реки раздался дальний гром, Жизнь завершала быль свою и к небыли вела, Большая ива за любовь платила серебром, Грозилась туча в вышине за темные дела. А справа ранним детством пах непропеченный сруб, А солнце покрывалось тьмой
— сверкающий берилл, Стоял над срубом человек, красив, силен и груб, И крышу белую его он черным толем крыл. Рябина вспыхнула
— крупна, зерниста и в упор, Большой цыпленок пробежал и скрылся в лебеду, Хозяин выпрямился вдруг, в руке сверкнул топор. — Эй, Катерина!
— Крикнул он. И гром сказал:
— Иду! …И жар прохожего пробрал. И он, остановясь, Пытался вспомнить
— отчего ему, как дрожь, знаком Вот этот миг, вот этот сруб? Растет ли с прошлым связь? Или грядущее зовет невнятным языком?.. 1990 «Мой дом — бесконечность» |
* * * Всë избы почерневшие Да родники прозрачные — Твои прозренья вешние, Твои деньки удачные, Пусть ноги грязь месили, Зато душа-то пела,— Эх, матушка-Россия, Твой свет студеный, белый! Всë лица почерневшие, Да вот сердца прозрачные — Непившие-неевшие, Да кроткие, не мрачные. Лишь песен и просили, А хлеба
— никогда,— Эх, матушка-Россия, Крещенская вода!.. 1990 |
* * * …Тогда казалось, что еще не время, А время уходило, в ночь катилось, Единственный даруя миг лучу. Часы раздоров, поисков и прений Отбили. Все минуло и простилось. И говорить я больше не хочу. Давай споем. Иль помолчим. А может, То и другое сразу. Мысль певуча, Разлука молчалива, как звезда. Да, в этот миг, покуда он не прожит, Давай безмолвно петь, сердца не муча Тем, что не повторится никогда… 1990 |
* * * И заговорили немые, И розы цвели на скрещеньях дорог, И слух пролетел: «К нам явился пророк Великий, воскрес Иеремия!» Потом обступили, злорадно вопя, И даже напиться пред смертью не дали, Лишь несколько женщин
— толпа есть толпа — Открыто рыдали… 1990 |
* * * Клен запахнул полу тумана: так знобит, Что избам и втроем под небом не согреться. Но если человек рожден, чтоб был убит,— Зачем цветным стеклом блестят окошки детства? Зачем, умудрены от вещих снов, встаем В осенних юных сил живительную сырость, Коль избам не тепло под небом и втроем? Зачем пропел петух, ворвавшись в то, что снилось? Зачем, бесхлебно-худ, по-костромски смешон, Высокомерный дух на русском Ланселоте Спешит остановить вращающийся сон? Он виснет на крыле, оторванный от плоти! Но зимний мрак созрел, в глазах не так рябит, Тебя ласкает хлад, куда же ты, куда же? Ведь если человек рожден, чтоб был убит,— Трем избам не заснуть и не согреться даже… 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Не пришло еще слово, О котором я с детства мечтаю. Будь немного полого — Я взошел бы, да горка крутая, А оно
— на вершине. И, сказать откровенно и просто, Все мы тут не свершили Сотой доли того, чего звезды Ждут от нас, напряженно В землю вглядываясь сквозь темень.
И вопрос нерешенный — Обладают ли памятью тени, Иль забывчивы души И блуждают, призванье утратив. Снова отрок цветущий Продан в рабство по сговору братьев. И, лишенное крова, Из окошка души улетая, Плачет Вечное Слово, О котором я с детства мечтаю. 1990 «Мой дом — бесконечность» |
* * * Из трех берез, растущих на опушке, Мне средняя милей. Нет, не вина — воды налей И поднеси в жестяной кружке. Дай причаститься сей земле, Покуда день, покуда лето. Пусть славится богиня из Милета, А мы с тобой и так навеселе! Из трех дорог
— трех проводов гудящих
— Мне средний путь милей. Живительно-зеленый, терпкий клей По жилам струн течет все слаще. Вот облака сияющий ковчежец Домчался к нам, как дар Океанид. Пусть славится дельфийский Стреловержец, А нас вода сильней вина пьянит! Стоит над нами выдох Океана В высоком ветре эллинских времен, Как мачтовой сосной проколотый лимон, Сочится солнце на поляну. Три возраста судьба на выбор предлагает, Но средний мне милей. Нет, не вина, воды налей: Она не гасит
— зажигает. Забыв про цель, мир движется по кругу, Жарой ритмической пленен. И мы, как высший дар, в сей день даны друг другу По воле облаков, по прихоти времен!.. 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Проходя по зимней деревне, Я услышал ночью печальной Голос поэзии древней И изначальной. Это деревья звенели Обледенелые, это Расстоянья длиннее Становились к рассвету, А секунды
— короче. И, на локоть от взрыда, Звезд монгольские очи Млели полуоткрыто. Это ранней юности сполох, Говорящих снегов острова, И томами падали с полок Льда пластинки, крошась на слова. Раздвигая сумрака заросли
И до первых еще петухов — Так деревни лицо прорезалось, Удивленной звучаньем стихов. 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * В белый сад облачен, Забывался, но вспомнил сейчас я: Это был разговор ни о чем, Только отзвук любви и согласья, Это был чуть заметный рассвет, Страх для храбрых, загадка для умных, Но уже горизонта браслет Прорезался сквозь сумрак. И уже мы могли различить Лица братьев, как малые дети, В чуть прозревшей ночи Или в подслеповатом рассвете. В белый сад облачен, Вспомнил я, очутившись вне плоти: Это был разговор ни о чем — Всплеск любви на рыдающей ноте. 1990 |
Дом Даже в детстве, где августа внешность Просветлялась, неся благодать, Я не знал, что мой дом
— Бесконечность, Я не мог, я не смел это знать. Я-то думал, что дом мой
— древесный, От крыльца до конька мне знаком, И Луна в него входит невестой, Солнце входит в него женихом. Ну, а то, что ни разу их светы Не сходились на свадебный пир, Было разве что лишней приметой, Сколь насмешлив забывчивый мир. Ну, а позже философы, с пеной У пастей, мне кричали: «Дурак, Полагайся на плотские стены, Ведь за ними
— молчанье и мрак». Я же знал: то, что мыслит и веет И во сне называется «мной», Пред палаткой из кожи имеет Преимущество света пред тьмой. Но и в юности, чья быстротечность Листопадам сентябрьским сродни, Я не знал, что мой дом
— Бесконечность, И что ею полны мои дни, И все то, что уже наступило, И все то, что еще не сбылось,— Балки страсти, свободы стропила,— Божьим взглядом прошиты насквозь! 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Истина находится в середине, Как фитиль горящий посреди свечки, Но душа догорает на треснувшей льдине Посреди безымянной, безумной речки. Истина находится в сердцевине, Как поля пшеничные — внутри зерна, Но тело вращается в бешеной лавине Водопада времени
— беспробудного сна. Мыслью блуждающей, раненой кожей Ищет забывшийся, алчет Адам Внутрь отверзаемое Царство Божье По мертвецов незабвенных следам. Сеяли след и ступни и подошвы, Даже копыт отпечатки на льду… — Полно, опомнись, где ищешь
— найдешь ли? Он, умирая:
— Жив буду, найду. 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Где славословия стволы Стоят с воздетыми руками И вслух немотствуют веками, Не в силах вознести хвалы, Там по утрам смиренный смертный В контору бедную спешит, И свой молебен незаметный И неосознанный вершит: «Как хорошо, что утром ранним Я под деревьями иду!» — И, устрашенный опозданьем, Жует сухарик на ходу. Молитва томна и кратка, Без Имени, без обращенья, Но синий Ангел, в восхищении, Ее возносит в облака. И вслед ей тянутся стволы И к ней испытывают зависть, Опять с призванием не справясь, Не в силах вознести хвалы. 1990 |
* * * Стал я мыслить светло и прямо — Что ж, бывает, подкатит блажь. Вдруг
— стучатся в оконную раму: Кто посмел? На третий этаж?! То, презрев прямизны критерий — Забулдыга, повеса, враль, Заломив котелок метели, Старомодный гуляет Февраль. Вырожденец из рода Феба, Он не терпит прямых углов, Скособочилось, гнется небо, Волоча переулков улов, И смещенно, смешно и остро, Наклонившись на пятьдесят, Старый двор
— стратегический остров
— Принимает пурги десант. Стук условный кровного друга — Он на улицу, как домой, Звал меня в завихренье круга С озаренной дороги прямой. И, хоть я только что повенчался С Музой Чисел, как циркуль, стальной,— Я на встречу, все бросив, помчался, Только двери вскричали за мной, Строгий брак променявшим на шалость, Позабывшим накинуть пальто: Холод бил по щекам, но зато Муза Отрочества возвращалась, Муза радостных строк: Эрато!.. 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * В дружбе сердечной и близкой, В дружбе навек и всерьез Я состою в переписке С племенем добрых берез. Пообещали
— Мол, мы с ним Будем дружить, не коря,— Сыплются, сыплются письма В яркие дни октября. И упаду я, и встану В парке, в бору ли глухом, И отвечать не устану Тихим осенним стихом. Видно, ни плоти, ни душ нам Не разлучить, не разнять, Вот я в конверте воздушном Шлю им посланье опять. Перышко голубя
— марка, Вьющийся пепел
— печать. Дня золотого не жалко, Если на все отвечать. 1990 |
* * * Сеньоры, о, какую кару Сей флорентиец заслужил? Дадим, дадим ему гитару, Чьи струны из воловьих жил! За то, что он не по канону, Не вняв словам святых отцов, Изобразил в ките
— Иону, В Эдеме
— голых молодцов Под видом ангелов, без трона
—Христа, блаженных
— без венцов,— Заставим петь, как в годы юны Он, что ни день, влюблялся вновь, Как этот голос, эти струны Любимым горячили кровь, Как роща мая в час полночный Внимала стонам молодым В той жизни светлой и порочной… Гитару старцу подадим! Пусть он расскажет нам, откуда На фресках, в красках и лучах Губ человеческое чудо, Желанье в ангельских очах? Так властно смотрит гость небесный, Что оторваться нету сил,— Чей облик, страстный и прелестный, Художник ныне воскресил? Да, пусть он пеньем нам ответит, Святой, безумец, еретик: Чей свет ему доселе светит? Чей голос в сердце не затих?.. 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * Глаз краснеющей ярости, ханский белок, О востока растопленный гул! Торопливый ковыль: Тохтамыш, Тоголок, Гневной влаги глотки: Токтогул. Кочевая, чужая, скользящая жизнь, Ядовитого лезвия лесть. Без терзаний, без жалости, без укоризн, Без остатка прими все, как есть. Вторглись орд безбородых лихие стрелки В земледелия вольный предел, Скрыли воды недвижные Леты-реки Тех, кто тихой свободы хотел. Это плоти восстание против души, Деву в поле догнавший монах! На рассвете в тумане коньки-крепыши, Как младенцы в тугих пеленах. Кочевая, чужая и близкая жизнь, Зелье страсти в кипящем котле! Только в оба смотри, только крепче держись В конским потом пропахшем седле! 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * — Ряженые! Ряженые! Зимняя Луна. Ходят напомаженные, Просят у окна. На плечах у ночи Праздник на селе: Светят очи волчьи, Бык навеселе. Хрюкают и лают, Квакают, свистят… Что они желают? Что они хотят?.. Гулкий голос бычий Говорит с тоскою: — Дайте нам обличье Прежнее, людское! Души наши стерты, Сгублены тела, И зверины морды Нам Луна дала… Нынче всюду праздник, Нынче счастья просят: Облик безобразный Мы хотим отбросить, Сердцем убедиться, Что Звезда права,— Заново родиться В полночь Рождества… — Молвите, а вы-то Кем на свете были? Властью ли убиты, Иль себя убили? С небом ли знакомы, Аду ли дружки? Почему вы кони, Почему быки?.. — Нету, нет ответа, Крепче дверь закрой, И все меньше света, И все громче вой. — Ряженые! Ряженые! Зимняя Луна. Ходят напомаженные, Просят у окна. 1990 «Мой дом — бесконечность», «Из восьми книг» |
* * * — Ни вера и ни раса От смерти не спасет, А ты еще ни разу Не ел из свежих сот. И что ты вспомнишь?
— Только Напрасный с веком спор, Да сетчатую койку, Да свой дощатый стол? Никто тебе не скажет, Никто не упрекнет. На чьи-то блюдца ляжет Твой поминальный мед. А день горит слабее, Все ближе к январю… Так говорю тебе я И на тебя смотрю. — Я верю лишь в телесность, И в здешнее житье, В грядущем
— неизвестность, И что мне до нее? И
— правой ли, не правой, При свете ли, впотьмах — Запечатлеться славой Хочу в людских умах. Ты ж вечной жизни чаешь,— Что ж страсть в тебе зажглась? — Так ты мне отвечаешь, Не поднимая глаз. А зимняя погода В окне являет гнев, И Книгу Жизни сходу Листает, налетев, И почерком метели Вычеркивает сплошь Тех, что любовь презрели И возлюбили ложь!.. 1990 |
* * * О возвышенном и вечном Говорил он с первым встречным — Видно, знал, что не удастся С кем получше повидаться. Подходила жизнь к пределу, Шевелясь едва-едва. Собеседники редели, Как осенняя листва. Как-то в полночь показалось — Сад немыслимо сиял: В нем, не в силах прятать жалость, Ангел горестный стоял… 1990 |
* * * И снова береза судебной зимой Стоит у дороги, как нищий с сумой, С набитой ледышками кроной, Ветвями цепляется за облака — Как видно, сума, тяжела, велика Средь снежной Вселенной огромной. И чья-то душа хочет деревом стать И властною ветвью до неба достать, Его пресекая вращенье И свет замыкая в недвижности Льда: Ведь ей на земле у людского суда Не вымолить больше прощенья. Но движется небо и сыплется снег, И жизнь подо льдом продолжается рек, И холод глаза прочищает, Но в коробе дней
— ни луча, ни гроша: Не ставшая деревом, плачет душа, А плачущих Небо прощает. 1990 |
* * * На постели умирающего юноши Я сидел без слезы и без слова, И росли у него под глазами Безвозвратные синие тени. Что сказать я мог? О чем подумать? Кто из нас нуждался в утешенье — Он ли, все на свете позабывший, Я ли, помнивший до ослепленья?.. Кто-то вдруг невидимый, но сильный, Ощутимый ужасом и кожей, Сквозь окно вошел и встал у изголовья… Обо мне умирающий вспомнил, Умирающий меня утешил. Он сказал: — Ты видишь? Это Ангел, И теперь душа моя бессмертна. 1990 |
* * * Оттого я говорю Странные слова, Что душа моя в раю И во всем права, А что мой неправый ум Сам себе не рад, Домовому темный кум, Водяному брат. Оттого моя строка Шелестит листвой, Что душа моя близка С вышней синевой, А что ум промерз в тоску, В адовый гранит, Оттого мою строку Мраком холонит. Оттого мои слова Станут повторять, Что в душе моей жива Божья благодать, А что, жизнь и смерть разняв, Впал мой ум в испуг,— Повезут мой гроб в санях, И заплачет друг. 1990 |
* * * Что мне сказать?
— Всех человеков рвеньем Межзвездной тьмы вовек не превозмочь. Но ты была легчайшим дуновеньем, И мог ли я осилить эту ночь? И мог ли я упрямой силой взгляда Зажечь в ночи бессмертную зарю — Последний светлячок в глубинах сада Вселенского?.. Но снова говорю: Я всем собой держал тебя на грани Порыва в беспросветность. Был готов Уйти туда, чтоб длить твое дыханье В пульсирующем свете городов. И вот опять зову тебя из мрака И тщусь разверзнуть почвы ложесна́ — Всем тайным гулом белены и мака, Заклятьем зрячим семени и сна. И вижу снова, как во тьме межзвездной Твое лицо страдает и живет. Бессильна ночь. Увидеться не поздно. Все у́же бед и жалоб хоровод. 1990 |
|
| | | | | |
|
|
|